Между тем жизнь бурлила на улицах и площадях этого чувственного города. В феврале, самом жарком месяце, люди ходили почти обнаженными — мужчины в шортах и часто без футболки, женщины в легких, очень коротких платьях, сверкая глубоким декольте. Ричард повсюду видел молодые тела, красивые, загорелые, вспотевшие, множество вызывающе оголенных тел, — куда ни посмотри. Его любимый бар, куда он по привычке направлялся по вечерам, чтобы освежиться пивом или оглушить себя кашасой, был одним из оазисов, облюбованных молодежью. Около восьми вечера он начинал заполняться, в десять шум стоял такой, как от поезда на полном ходу, а в воздухе так густо пахло сексом, потом, алкоголем и парфюмерией, что его можно было потрогать руками, словно вату. В темных углах торговали кокаином и другими наркотиками. Ричард был одним из постоянных клиентов, ему не надо было делать заказ, бармен наливал ему, как только он садился за стойку. Он водил дружбу с несколькими неизменными клиентами вроде него самого, а те познакомили его с кем-то еще. Мужчины выпивали, громко разговаривали, стараясь перекричать шум, смотрели футбол по телевизору, спорили об игре или о политике, и порой у кого-то чесались кулаки, так что дело кончалось дракой. Тогда вмешивался бармен и выставлял скандалистов вон. Девушки делились на две категории: одних нельзя было трогать, потому что они появлялись под руку с мужчиной, а другие приходили группами упражняться в искусстве обольщения. Если женщина была одна — обычно в таком возрасте, когда можно не обращать внимания на злые языки, — всегда находился кто-то, кто любезно начинал ухаживать за ней, с той самой галантностью бразильских мужчин, которую Ричард был не способен перенять, потому что путал ее с сексуальным домогательством. Со своей стороны, он был легкой мишенью для девушек, ищущих поединка. Они угощались коктейлями, смеялись его шуткам и в тесноте толпы, заполнявшей заведение, ласкали его, вынуждая ответить. В такие моменты Ричард забывал об Аните, но это были безобидные игры, не представлявшие никакой опасности для брака, другое дело, если бы Анита вдруг стала предаваться таким вольностям.
Девушку, которая оказалась для Ричарда незабываемой в эти вечера кайпириньи, нельзя было назвать красавицей, но она была смелая, звонко смеялась и соглашалась на все, что бы ей ни предлагали. Она стала для него лучшей подругой для пьянки, но Ричард держал ее на обочине своей жизни, словно она была манекеном, обретающим жизнь только в его присутствии, когда они вместе выпивали в баре и употребляли кокаин. Она так мало значила в его жизни — так он думал, — что для простоты он называл ее Ла Гарота, имя нарицательное всех красивых девушек квартала Ипанема, когда-то прозвучавшее в старой песне Винисиуса ди Морайса[46]. Она привела его в темный угол, где можно было раздобыть наркотики, она усадила его за покерный стол в задней комнате, где ставили понемногу и можно было проиграть без серьезных последствий. Она была неутомима и могла провести всю ночь напролет за танцами и выпивкой, а на следующий день отправиться прямо на работу в стоматологическую клинику, где служила администратором. Она рассказывала Ричарду придуманную историю своей жизни, каждый раз другую, на каком-то безумном и путаном португальском, который для него звучал словно музыка. После второй рюмки он жаловался ей на свою печальную домашнюю жизнь, а после третьей всхлипывал у нее на плече. Ла Гарота сидела у него на коленях, целовала так, что у него перехватывало дыхание, и терлась об него так возбуждающе, что он возвращался домой в испачканных брюках и с чувством некоторого беспокойства, которое, впрочем, никогда не доходило до угрызений совести. Ричард планировал свой день с непременным участием этой девушки, придававшей его существованию цвет и вкус. Всегда веселая и готовая ко всему, Ла Гарота напоминала ему прежнюю Аниту, в которую он влюбился в Академии танцев, Аниту, которая так быстро исчезла в тумане их злосчастной судьбы. С Ла Гаротой он снова чувствовал себя юным и беззаботным, с Анитой — тяжелым на подъем, старым брюзгой.
Путь от бара до дома Ла Гароты был недолгим, и первые несколько раз Ричард проделал его вместе с другими посетителями бара. В три часа утра, когда последних клиентов выставляли на улицу, кто-то шел проспаться после попойки на пляж, а кто-то отправлялся продолжать банкет в другое место.
Квартира Ла Гароты подходила как нельзя лучше, поскольку находилась меньше чем в пяти кварталах от бара. Много раз бывало, что Ричард просыпался на рассвете в каком-то месте, которое в первые секунды казалось ему совершенно незнакомым. Он вставал растерянный, голова у него кружилась, и он не узнавал никого из мужчин и женщин, растянувшихся на полу или развалившихся в креслах в самых нелепых позах.
Однажды в субботу, в семь часов утра, он обнаружил себя в постели Ла Гароты, в одежде и в ботинках. Она лежала рядом обнаженная, раскинув руки и ноги, голова у нее свесилась с края кровати, рот был разинут, веки полуприкрыты, а на виске — пятно запекшейся крови. Ричард понятия не имел, что произошло, почему он здесь находится: предыдущие часы тонули в абсолютном мраке, последнее, что он помнил, был покерный стол в облаке сигаретного дыма. Как он оказался в этой кровати, оставалось тайной. Было несколько случаев, когда алкоголь действовал на него предательски; сознание отключалось, а тело действовало автоматически; должно быть, подумал Ричард, у подобного состояния есть название и научное объяснение. Через пару минут он узнал женщину рядом с собой, но не мог понять, откуда взялась кровь. Что он натворил? Опасаясь худшего, Ричард встряхнул ее, что-то прокричал, не помня ее имени, пока она не обнаружила признаки жизни. Тогда с огромным облегчением он сунул голову под кран с холодной водой и стоял так, пока у него не перехватило дыхание и он более или менее не пришел в себя. Он быстро вышел на улицу и вернулся домой, от непереносимой головной боли стучало в висках, все тело ломило, а внутри полыхал негасимый пожар изжоги. Он быстро придумал для Аниты незатейливое оправдание: его вместе с несколькими мужчинами задержала полиция из-за нелепой стычки на улице, он провел ночь в изоляторе и ему даже не разрешили позвонить по телефону. Оправдываться не пришлось, Анита крепко спала, наглотавшись снотворных, а Биби тихо играла в куклы. «Я хочу есть, папа», — сказала она, обнимая его за ноги. Ричард приготовил ей какао и хлопья, чувствуя себя недостойным любви этого ребенка и к тому же грязным и порочным; он не осмелился дотрагиваться до нее, прежде чем не примет душ. Потом усадил дочку к себе на колени, уткнулся в ее волосы ангела, вдыхая запах свернувшегося молока и невинного детского пота и поклявшись себе, что отныне семья будет его главным приоритетом. Всего себя, душу и тело, он посвятит тому, чтобы помочь жене выбраться из страшного колодца отчаяния, куда она погрузилась, и возместить Биби месяцы невнимания.
Он прожил с этими намерениями ровно семнадцать часов, после чего ночные эскапады участились и стали более продолжительными и бурными. «Ты в меня такой влюбленный!» — так казалось Ла Гароте, и чтобы не разочаровывать девушку, он это принял, хотя отношение к ней не имело ничего общего с любовью. Он презирал ее, мог заменить дюжиной таких же, похожих на нее, распущенных, изголодавшихся по вниманию, страшащихся одиночества.
В следующую субботу Ричард проснулся в девять утра в ее постели. Стал искать свою одежду, разбросанную по квартире, не торопясь, поскольку полагал, что Анита до сих пор пребывает в полубессознательном состоянии из-за таблеток; она вставала около полудня. За Биби он тоже не беспокоился, как раз в это время приходила прислуга, которая о девочке позаботится. Смутное чувство вины становилось едва заметным; Ла Гарота права, единственная жертва в этой ситуации — он, поскольку вынужден жить с душевнобольной женой. Если он выказывал признаки беспокойства, думал, как обмануть Аниту, девушка повторяла ему всякий раз одно и то же: глаза не видят, сердце не болит. Анита не знала — или притворялась, что не знает, — о его ночных подвигах, а он имел право повеселиться. Ла Гарота — преходящее развлечение, почти невидимый след на песке, думал Ричард, даже не представляя себе, что она оставит в его памяти незаживающий шрам. Неверность беспокоила его куда меньше, чем последствия от алкоголя. Однажды после разгульной ночи ему стоило труда прийти в себя, и потом весь день его мучил пожар в желудке, кости ломило, ясность мысли отсутствовала, ему мерещились какие-то смутные образы, и передвигался он с неуклюжестью бегемота.
