— Что с ней случилось? — спросила каталонка.

— На дом напали. Думаю, у нее на глазах убили брата, — сказал падре Бенито.

— Возможно, они заставили брата смотреть на то, что с ней вытворяли, прежде чем убить его.

— О господи! — произнес священник, ударив кулаком по стене.

— Осторожней со стенами моей больницы, они довольно хлипкие, и мы только что их покрасили. Я осмотрю девочку, чтобы получить полную картину внутренних повреждений, — сказала Нурия Кастель со вздохом, — опыт научил ее смирению.

Падре Бенито позвонил Мириам. На этот раз ему пришлось сказать ей страшную правду и попросить денег на похороны другого ее сына, и еще надо заплатить койоту, который переправит Эвелин на север. Девочке угрожает опасность, банда постарается уничтожить ее, чтобы она не смогла узнать нападавших. Разразившись рыданиями, не до конца сознавая всю глубину трагедии, Мириам объяснила, что на похороны Грегорио она прислала деньги, которые копила, чтобы заплатить за приезд Андреса в Чикаго после окончания школы, как она ему обещала. У нее осталось не так много, но она добудет сколько сможет, чтобы спасти дочь.

Эвелин провела в клинике несколько дней, пока не смогла самостоятельно пить фруктовый сок и глотать жидкую кукурузную кашу, но ходила она еще с трудом. Бабушка занималась похоронами второго внука. Падре Бенито посетил полицейский участок, где громовым голосом с испанским акцентом потребовал копию рапорта о том, что произошло с семьей Ортега, с подписью и печатью. Никто не озаботился допросить Эвелин, но даже если бы полиция это сделала, то ничего бы не добилась, — девочка была невменяема. Священник попросил также копию медицинского заключения у Нурии Кастель, — вдруг настанет момент, когда оно пригодится. За эти дни доктор из Каталонии и священник-иезуит из Страны Басков встретились несколько раз. Они горячо спорили о божественных материях, не соглашаясь друг с другом ни по одному пункту, однако обнаружили, что у них общие принципы по вопросам земной жизни человека. «Жаль, что ты священник, Бенито. Такой красивый — и обет безбрачия, какое упущение», — шутила доктор между двумя чашечками кофе.

Бандиты исполнили свое обещание отомстить. Предательство Грегорио, видимо, было очень серьезное, если оно заслужило подобное зверство, полагал священник, однако вполне возможно, что он просто проявил трусость или оскорбил кого-нибудь в злую минуту. Как узнать: ведь законы того мира ему неведомы.

— Сволочи проклятые, — прошептал он как-то в разговоре с доктором.

— Эти бандиты не родились такими, Бенито, когда-то они были невинными детьми, но росли в нищете, беззаконии, и у них не было других героев для подражания. Ты видел, сколько детей просят милостыню? А сколько их стоит вдоль дороги и продает шприцы и бутылки с водой? Или роются в мусорных баках и ночуют в непогоду вместе с крысами?

— Видел. Нет в этой стране ничего такого, чего я не видел.

— В банде они, по крайней мере, не голодают.

— Насилие — результат непрерывной войны с бедными. Двести тысяч коренных жителей уничтожены, пятьдесят тысяч исчезли, полтора миллиона человек перемещены. Страна небольшая, сосчитай, сколько это означает в процентах. Ты еще очень молода, Нурия, и многого не знаешь.

— Не надо меня недооценивать. Я прекрасно знаю, о чем ты.

— Солдаты совершали страшные вещи по отношению к таким же людям, как они сами, той же расы, того же класса, живущим в такой же нищете. Они выполняли приказ, это понятно, но делали это, одурманенные самым страшным наркотиком: властью, позволяющей безнаказанно творить все что угодно.

— Нам с тобой повезло, Бенито, нам не довелось попробовать такого наркотика. Если бы у тебя была власть, дающая безнаказанность, ты бы обрек виновных на те же страдания, которым они подвергли своих жертв? — спросила она.

— Думаю, да.

— И это несмотря на то что ты священник и твой Бог велит прощать.

— Мне всегда казалось, что «подставь другую щеку» — ужасная глупость, в результате получишь еще одну оплеуху, только и всего, — ответил он.

— Если уж ты охвачен жаждой мести, представь, что испытывают простые смертные. Я бы кастрировала без анестезии насильников Эвелин.

— У меня на каждом шагу разлад с христианскими ценностями, Нурия. Я — баск, грубый, как и мой отец, да упокоится он с миром, и я так скажу: родись я где-нибудь в Люксембурге, возможно, я бы не возмущался.

— Побольше бы таких возмущенных в нашем мире, Бенито.

Это был давнишний гнев. Священник много лет старался его побороть, полагая, что в его возрасте, после того, что он пережил и увидел, нужно примириться с реальностью. Однако с годами он не становился ни более мудрым, ни более мягким, мятежный дух только возрастал. В юности он бунтовал против правительства, военных, американцев, всегда против богачей, а сейчас был непримирим к полиции и коррумпированным политикам, наркоторговцам и наркодилерам, к гангстерам и прочим, кто был виноват во всех бедах. Он провел в Центральной Америке тридцать шесть лет, с двумя перерывами: один — когда его отправили на год в Конго в виде наказания, другой — когда он вернулся на несколько месяцев в Эстремадуру[15], чтобы искупить грех гордыни и усмирить страсть к справедливости, после того как в 1982 году был арестован. Он служил церкви в Гондурасе, Сальвадоре и Гватемале, эти страны теперь называют Северным Треугольником, и насилия там больше, чем где бы то ни было в мире, кроме тех мест, где идет война, но за все эти годы так и не научился смиряться с несправедливостью и неравенством.

— Трудно, наверное, быть священником с твоим характером, — улыбнулась она.

— Обет послушания — ноша в тысячу тонн, Нурия, но я никогда не сомневался ни в моей вере, ни в моем призвании.

— А обет безбрачия? Ты когда-нибудь влюблялся?

— Каждую минуту, но мне помогает Бог, и все быстро проходит, так что не пытайся меня соблазнить, женщина.

После того как она похоронила Андреса рядом с братом, бабушка приехала в больницу к внучке. Падре Бенито отвез их в дом своих друзей, в Солола, — там они были в безопасности, — до тех пор, пока Эвелин не оправится, а сам стал искать надежного койота, чтобы переправить ее в Соединенные Штаты. Рука у нее была на перевязи, а при каждом вздохе в груди, между ребер, возникала мучительная боль. Она очень похудела со времени смерти Грегорио. За эти месяцы ее девичьи формы исчезли, она была худенькая и слабая, и казалось, любой сильный порыв ветра может унести ее на небеса. Она ничего не рассказывала о том, что произошло в ту кошмарную Страстную субботу, а лучше сказать, она вообще не произнесла ни слова с тех пор, как очнулась на матраце, в фургоне Бенито. Оставалось надеяться, что она не видела, как зарезали ее брата, поскольку была без сознания. Доктор Кастель велела, чтобы все воздержались от вопросов; девочка была травмирована, необходимы были покой и время, чтобы она восстановилась.

Прощаясь, Консепсьон Монтойя спросила у доктора, не беременна ли ее внучка, как это произошло с ней самой: когда она была совсем юной, ее изнасиловали солдаты; Мириам была дитя насилия. Каталонка заперлась с ней в туалете и тихонько сказала, чтобы она насчет этого не беспокоилась, потому что она дала Эвелин таблетку — американское изобретение, — чтобы избежать беременности. В Гватемале эти таблетки запрещены, но об этом никто не узнает. «Говорю это вам, сеньора, чтобы вы не вздумали прибегнуть к каким-нибудь домашним средствам, девочка и так достаточно настрадалась».

Если раньше Эвелин заикалась, то после того, что с ней произошло, она просто перестала говорить. Она часами лежала в доме друзей падре Бенито и совсем не интересовалась такими новшествами, как водопровод, электричество, два туалета, телефон, а в ее комнате еще и телевизор.

Консепсьон чувствовала, что врачам не подвластна эта болезнь немоты, и решила действовать сама, прежде чем недуг пустит корни и прорастет до костей. Едва девочка стала держаться на ногах и дышать, не испытывая острой боли, она распрощалась с добрыми людьми, давшими им приют, и отправилась вместе с ней в Петен, в трудное и долгое путешествие в тряском микроавтобусе, чтобы добраться до Фелиситас — шаманки, целительницы и хранительницы традиций майя. Она была знаменитостью, люди ехали к ней из столицы и даже из Гондураса и Белиза[16], — посоветоваться по поводу здоровья и судьбы. Ее показывали по телевизору и сообщили, что женщине исполнилось сто двенадцать лет и она старше всех на земле. Фелиситас этого не опровергала, хотя все зубы у нее были целые, а по спине спускались две толстые косы; слишком много зубов и волос для такого возраста.