– Интересно, а с чем это связано?

– «С чем, с чем»: говорят, что, по причине их ненужности. Мол, они давно выполнили свою миссию по созданию в стране ядерного щита, а если так, то они больше не нужны…

– Не поняла: что значит, не нужны?

– Вот так: не нужны, и всё. Они ведь не советуются с нами по этому вопросу.

После этих слов он задумался, но не прошло и минуты, как он сказал:

– Лично я расцениваю это как шутку. Кому-то хочется поболтать лишний раз языком.

– Ничего себе шутка!

– Ну а что: сейчас можно говорить и делать всё что угодно. Правда, эта «шутка» обрастает всё новыми и новыми домыслами.

– Какими ещё «домыслами»?

– Об этом говорят ведь не рядовые инженеры и не научные сотрудники, а руководители комбината, – спокойно, как-то даже размеренно проговорил Егор, – причём достаточно открыто, а это значит, что они знают больше, чем кто-либо, понимаешь. Просто так они говорить не будут – это же такое дело…

– Я сразу поняла, что что-то не так, как только ты вошёл, – сказала Наталья после недолгого молчания.

– Думал: говорить – не говорить…

– Шило в мешке не утаишь. Через день-другой весь город будет знать о твоей «тайне».

– Да так-то оно так.

– И что теперь будет?

– А что будет? Ничего не будет! Будем ждать, чем всё это закончится. Слухами ещё никому не удавалось остановить жизнь.

– Конечно, не остановят, – иронично проговорила Наталья. – Мне кажется, что наша нация и без головы будет двигаться.

– Очень смешно. Сама придумала?

– Сама.

– Если сама, то не говори об этом больше никому.

Возникшая пауза длилась не долго, хотя ни Егору, ни Наталье продолжать этот разговор не хотелось, так как он мог привести к раздору. Да и слов подходящих не было, чтобы его продолжать, а молоть воду в ступе не хотелось.

– И потом, один реактор не остановят, это точно, – размышляя, проговорил Егор, – АДЭ-2 должен работать.

– Почему?

– У местных властей нет твёрдой уверенности, что к началу нового отопительного сезона в город придут тепло и горячая вода с новой ТЭЦ. На это строительство уйдёт немало времени. А вот два других реактора, наверное, всё же остановят или, по крайней мере, оставят в режиме «резервного ожидания», ну мало ли что.

– А может, это и к лучшему. Чему быть – того не миновать, – так, кажется, говорят в народе, – глядя на Егора, проговорила Наталья.

– Да нет, ну что ты такое говоришь. Я, конечно, не знаю, но думаю, что хорошего здесь мало, это ведь такое «производство».

– А что, вернёмся на Украину, – спокойно, без тени сомнения проговорила Наталья.

– Ну ты даёшь, мать! – кинув неожиданный взгляд на жену, съязвил Егор, – и кому мы там нужны, на Украине?

– Егор, ну что ты такое говоришь! Не забывай, пожалуйста: мы прожили там много лет; и потом, я там родилась, там мои родители…

– Не знаю, не знаю. Думаю, что пока наше место здесь.

– Я не говорю сейчас о том, чтобы сиюминутно всё бросить и уехать, – блеснув глазами, рассудительно проговорила Наталья, торопя одно слово за другим. – Просто, пойми, я не хочу состариться здесь, в этой тайге… среди этих сосен и елей, пусть даже очень красивых. Хочется почувствовать себя человеком, а не заключённым…

Она говорила так эмоционально, как будто только сейчас ей представилась возможность высказаться за все последние годы, что она прожила в Красноярске-26. Егор смотрел на жену, на то, как она говорила, и лицо его было то спокойным, то волнительным, то задумчивым, словно он пытался не только что-то понять, но и увидеть другими глазами. При этом никакой иронии и презрения к её словесным выражениям не было, а напротив, стремление понять её не ослабевало, а усиливалось с каждым произнесённым словом. «Может, она и права, – подумал он, в какой-то момент, – кто знает. Во всяком случае это честное высказывание, и оно имеет право быть. К великому сожалению, мы, мужчины, так устроены, что мало задумываемся о далёких трудностях, а они, как правило, рождают близкие неприятности. И вообще, чёрт меня дёрнул за язык говорить ей про то, о чём я сам ещё толком ничего не знаю, лучше бы я промолчал. Теперь мне нужно будет набраться терпения, чтобы не только слушать, но и многообещающе что-то говорить, успокаивать её в надежде, что мои слова будут услышаны», – заключил он.

На эту тему они говорили ещё долго и даже спорили… Дело в том, что Наталье уже давно не нравился город, и выражалось это не только словами и умением аргументированно отстаивать свою точку зрения, в этом присутствовал ещё некий общий протест. Так «протестует» обычно тот, кто чувствует близость чего-то ненадёжного и опасного, что может причинить вред не только здоровью того, кто протестует, но и всем тем, кто близок и дорог этому человеку. Одним словом, инстинкт самосохранения в таком человеке выше привычных правил жизни. Обычный человек это не всегда понимает, а если и понимает, то старается не обращать на это внимание, думая, что все его «иллюзии» вызваны некими эмоциями. Мол, все эти «суеверия» пройдут. Понимал ли это Егор? Сказать было сложно. Во всяком случае говорить на эту тему ему не хотелось. В этом вопросе он руководствовался тем, что положительных моментов было значительно больше, чем отрицательных, и этот факт нельзя было сбрасывать со счетов. В первую очередь это касалось здоровья Лизы. И в этом был определённый успех. Хотя, конечно, минусы были, и с ними приходилось считаться. Причём рождались они внезапно: от слухов, разговоров, разных пересудов, одним словом – от человеческого фактора. Поэтому, о каких бы молочных реках и кисельных берегах ни шла речь, всё было пустое. Такое недовольство тяготило и раздражало его, но он старался понять жену, причём с самых первых дней пребывания в городе, ведь она выросла в совершенно других климатических условиях и ей действительно тяжело было привыкнуть к обстоятельствам сибирской жизни. Преодолевать себя, к сожалению, она не хотела, да и не умела.

Первой и основной причиной, которой она была «недовольна», были сибирские морозы. Все эти годы, конечно, она старалась приспосабливаться, но ничего хорошего из этого не вышло – с природой не поспоришь. Были и другие обстоятельства, о которых Егор никогда бы не подумал: Наталью тяготило ограждение города колючей проволокой. Это было для неё какой-то фобией, которая засела в её голове, причём достаточно прочно. Неприязнь к реальным обстоятельствам не просто тяготила её, а мучила, мучила своей безысходностью и неразрешимостью.

Кроме того, она переживала за Лизу и оторванность от родных мест. Несмотря на то что дочке действительно становилось лучше, Наталья всё чаше узнавала от знакомых, да и от врачей детской поликлиники, что детская онкология в городе прогрессирует и что для этого имеется достаточно много факторов, о которых, кстати, руководство ГХК умалчивает. И эта мысль доводила её иногда до психологического стресса, поскольку она понимала, что эта «ситуация» похожа на лотерею. Егора этот вопрос волновал не меньше, но он старался всё же сдерживать свои эмоции, чтобы не доводить разговоры на эту тему до конфликта, однако это получалось не всегда. Конечно, он много говорил о преимуществах жизни в Красноярске-26, но Наталье этого было недостаточно. Прекрасное (по советским меркам) снабжение города, отсутствие дефицита и очередей. Хорошие школы, разнообразие детских спортивных и культурных учреждений, прекрасный больничный городок (при проектировании города для лучшей пользы работников ГХК архитекторы объединили основные медицинские здания в единый комплекс – больничный городок), великолепная природа… но всё это мало производило на неё впечатление, так как на родине она видела большее, то, что и не снилось жителям Красноярска-26. Помимо всего прочего, ей нужна была свобода, и чтобы она была не мнимой, не «зарешё-ченной», а такой, чтобы ощущать себя вольным человеком, а здесь, в Красноярске-26, её жизнь, будто замерла, поскольку была окружена колючей проволокой. А специальный КПП (контрольно-пропускной пункт) при въезде в город её просто раздражал. (Без специального пропуска в Красноярск-26 попасть было невозможно.) Не понравился ей и город Красноярск, «покрытый вечным дымом и копотью», как она говорила.