Она несла чушь, сама себя презирая. Выбивала из себя ритуальные заклинания жителя резервации: «Болтун — находка для шпиона», «Не болтай!»… Тетка в тугой косынке, приблизившая корявый крестьянский палец к плотно сомкнутым губам… О наши страхи! Наши глупые, наши неслучайные, наши генные страхи!

Там, далеко-далеко, во мгле вековой, свист татарского кнута, кованый сапог опричника, занесенный над уткнувшейся в половицу головой прапрапрадеда… И страшная короткая птичья аббревиатура ЧСИР, и «десять лет без права переписки», и «есть ли родственники за рубежом?»…

— Какой еще «ящик»? — возразила Ирка. — Кому он нужен со своим «ящиком», когда это было?!

Ирка ничего не боялась. Дитя Молдаванки, вольная южная кровь, одесская оторва, портовый город, ворота в мир. По морям, по волнам спешат, плывут в Одессу-маму веселые туземцы… Стамбул, София, Марсель… Лихие хмельные матросики, белый китель, фуражка с кокардой. Пятидолларовая купюра, скомканная во влажной ладони, русско-болгарский разговорник под подушкой… «Мама, дай мне тридцать рублей на аборт. Я договорилась»… Родительская порка, слезы…

Ирка ничего не боялась. Ирка знала все про русско-французскую любовь. И про русско-болгарскую. Все, что нужно знать. С подстрочником. С прямым переводом, с синхронным. «Ваш город очень красив». — «Мое имя Стефан». — «Как пройти на Приморский бульвар?» — «Все очень хорошо. Это прекрасный вечер». — «До свидания. Мы встретимся вновь. Доброго пути».

— Может, они через меня к Сереже подбираются? — предположила Соня. — Он, знаешь, тоже… Не самый последний писатель.

— Угу. Предпоследний, — кивнула Ирка. — Все французские спецслужбы гоняются за твоим Сережей высунув язык. Он им откроет страшные государственные тайны. Времен партизанской войны восемьсот двенадцатого года. Соня! — Ирка гневно возвысила голос. — Ты посмотри, до чего ты себя довела! До чего ты себя довела, если ты, красивая сорокалетняя баба, просто не веришь, что можешь кому-то понравиться!

— Только посмей кому-нибудь проболтаться, — затверженно пробубнила Соня.

Дверь приоткрылась. Гнусная рожа Валентины Иннокентьевны, знаменитой московской фарцовщицы, кормящейся при кордебалете Большого, при девочках из моисеевской песни-пляски, осторожно просунулась в щель.

— Ирэн! — просипела Валентина, лет тридцать назад посадившая связки — художественный свист, сольный номер от Москонцерта, досвистелась. — Что я тебе принесла, детка! «Карина», нижнее белье, ГДР. Тридцать комплектов.

— Валентина, выйди, жди! — шикнула на нее Ирка.

Валентина неохотно прикрыла дверь.

Ирка перевела на подругу вдохновенный взор и воскликнула, глуша неправедную зависть благородным желанием благословить Соню на перемену участи:

— Соня! Позволь себе раз в жизни! Красивую! Короткую! Ни к чему не обязывающую страсть!

— Ира, я так не умею, — вздохнула Соня. — Я ненавижу, когда никого ничего ни к чему не обязывает.

— Тогда живи со своим партизаном, — пригвоздила ее Ирка. — В своей землянке. Так и помрешь, не узнаешь, что такое любовь.

Фарцовщица Валентина, наглая, как двести койотов, снова открыла дверь, втащила в комнату неподъемные торбы, заговорщически сипя:

— Ирэн, я ждать не могу, мне еще к Славе Зайцеву и на Кузнецкий. Ирэн, посмотри, прелесть какая, по дешевке отдаю, девочкам деньги нужны. «Карина»! ГДР по фээргэшной лицензии. Дитя! Это писк!

— Сколько хочешь? — хмуро поинтересовалась Ирка, по-хозяйски, со знанием дела перебирая шуршащие пакетики с Настоящим Женским Бельем. Это тебе не фабрика «Черемушки», корявая грубая сбруя, кокетливый мятый бантик криво, зато намертво вшитый в толстенный шов…

Соня смотрела на Ирку, на старую сиплую тетку, на этот блестящий кружевной ворох… Какой еще Андре? Свободный человек, пришелец с другой земли. А Соня — она отсюда, «Кулинария», «Рыба», «Пуговицы». Черемушкинский лавсан с начесом, комиссионка, «Карина» из-под полы, спасибо шустрым быстроногим девочкам из моисеевского хоровода…

— Ладно, не томи. Сколько? — Ирка напряглась в ожидании оглашения суммы.

— Ну я не знаю… — задумчиво протянула Валентина, индифферентно глядя в потолок. — Девочки недоедали… Девочки все суточные на «Карину» тратили. Девочки сидели на «Леще в томате», Рита Рыжая кипятильником пол-Познани спалила… Аня, ты знаешь ее, у которой разные глаза, Аня в голодный обморок упала в Потсдаме. Прямо посреди гопака. Мрак!

— Сколько? — нетерпеливо повторила Ирка.

— Ну я не знаю… Славочка очень хорошие деньги предлагает.

— Славочка сам, что ли, «Карину» носит? — хмыкнула Ирка.

— Ирэн, дитя, не язви! Тебе не идет, — нахохлилась Валентина. — На Кузнецком все оптом берут. Но ты знаешь, как я тебя люблю, Ирэн, какая у меня к тебе слабость.

— Я пошла. — Соня поднялась из кресла.

— Сиди. — Ирка решительно сбросила шуршащую груду в выдвинутый ящик стола. — Ладно, Валь, сейчас поторгуемся. Что у тебя еще?

— Ну тут… — Валентина наклонила голову к расстегнутым торбам. — Чего ж еще… Много чего. Девочки натолкали… От себя отодрали с мясом… Любят меня… Ты знаешь… Последнее с себя снимут. Душевные девки-то… Вот… — Валентина понизила сиплый голосок до едва различимого шелеста: — Презервативы импортные. На Кузнецком с руками оторвут.

— Чего-о?! — И Ирка взвыла от хохота, откинувшись на стуле. — Валентина, я от тебя умру! Презервативы! В комиссионном!

— А кто тебя, дитя, заставляет их на прилавок выкладывать? — обиделась Валентина.

— Ой, умру, держите меня! Презервативы! В скупке! Подержанные! Бэу!

— Вот на Кузнецком… И у Славочки… С руками…

— Ой, я умру-у, Сонька, дай мне воды! Валентина, ты чудо!

Соня молча вышла из кабинета, прикрыв за собой дверь.

Все, дуры-бабы, опошлили. Зато ей в два счета напомнили, где она живет. Откуда она. Ты, Соня, из Советской Уцененки. Из Общесоюзной Скупки.

Соня вышла на вечернюю Сретенку. Бронзовая Надя, Надежда Константиновна, замершая посреди бульвара, печально и сочувственно смотрела на Соню.

Ах, Надя, Надя… Что будет, то будет. Соня похожа на русскую бабушку. Он бабушку вспомнил. Все по Фрейду, все по науке. Плевать ей, на кого она там похожа! Хоть на прабабушку, хоть на прадедушку, хоть на внучатого племянника троюродной золовки. Только бы увидеть его снова. Только бы увидеть его завтра!

И вовсе она не из скупки. Она со Сретенки. Хватит самоуничижаться, хватит мучить себя, в узел завязывать!

Надо выпрямиться, поднять голову. Вот Сретенка. Девятый час вечера. Душно. Тихо. Сонный троллейбус ползет к Мещанским. Окна домов распахнуты настежь, слышно, как кто-то, сбиваясь, перевирая ноты, играет полонез Огиньского. Скоро сентябрь, и неотвратимо надвигаются на невидимого маленького школяра Гедике, Черни, Майкопар.

Откуда-то тянет дымом — под Москвой горят леса.

Соня шла мимо темных витрин. Вот «Тюль», вот «Дары природы»… Ну что ты, Природа, опомнись, Природа! Разве ж это дары? Крашеный воск, муляжи антоновских яблок, пыльная целлулоидная тыква с проволочным кургузым хвостиком — разве это твои дары, Природа?

И Соня улыбнулась, глядя на себя в черное стекло. Она не из Скупки.

И это не Скупка. Это Сретенка. Это Москва.

Дары природы… Вот и Соне вручен ее Дар. Запоздалый, но щедрый. Надо принять его. Нельзя его отвергать.

Нельзя себя мучить. Хватит. Довольно.

21 августа 1983 года

Натыкаясь на чьи-то тела, она металась по салону. Больно ударилась бедром о подлокотник кресла. Кто-то налетел на нее сзади, оттолкнул. Соня упала в проходе между рядами кресел, закрыв голову руками… Удар в бок… Нет, они не нарочно!

Они тоже мечутся, наталкиваются друг на друга. И вжимаются друг в друга, крепко-накрепко приникают друг к другу. Обезумев от страха, теряя последние силы, крича и плача, молясь на чужом языке, причитая и воя, люди обнимают друг друга так судорожно, так истово, будто хотят напоследок срастись с чужим телом, слиться с ним, тоже дрожащим от ужаса, спрятаться под заслоном чужой, трепещущей, еще живой, еще теплой плоти.