…Ночь была ясная и ветреная. Было холодно. Николотов сидел на деревянной лавке в душном тепляке. Клонило ко сну.

В тепляке вяло и глухо постукивала, остывая, раскаленная железная бочка из-под горючего, превращенная в «буржуйку». Облупившаяся рация трещала и шипела, щелкала, как костер. На подоконнике лежали рукавицы солдата-сверхсрочника, который сидел на корточках перед топкой и смотрел задумчиво на угли. Гусеничный трактор его, тягач, ни разу не таскавший плуги в поле, стоял рядом с тепляком, рядом с пожарной машиной, дежурившей тут на всякий случай. Солдатские рукавицы с указательным пальцем были огромные и грязные, залоснившиеся от рычагов и масла.

Летчики слушали и не слушали рацию, томясь в ожидании, и молчали. Хотелось спать. В шипенье и треск эфира врывались голос Брагина, голоса летавших пилотов. Николотов ждал, когда запросит посадки восемьдесят вторая. Он уже слетал по маршруту, все прошло гладко, и теперь ждал полета в зону. Штурман его был в воздухе.

За стенами тепляка в ветреной тьме расцвеченного аэродрома гудели машины, сотрясая округу, выруливая на осмотр, прогоняли двигатели и стихали. В тепляк входили с ветром и холодом пилоты и штурманы, жмурились на яркую лампу, прощались до завтра.

Вернулся из зоны Володя Мартынов, сосед, снял перчатки, похлопал ими в «ладошки», подмигнул Николотову.

— Ночевать? — спросил он.

— В зону еще… Надоело ждать… Не слышал, как там восемьдесят вторая, на маршруте, что ль? Потерял я ее…

— Найдешь, — сказал Мартынов, протягивая руку. — Дай-ка мне.

Николотов знал, что Володя всегда курит папиросы, и неохотно сунул руку в карман, в котором слежалась не оконченная еще пачка «Памира»: город скверно снабжали сигаретами.

— Сигареты, — сказал он, предупреждая.

— Термоядерные?

— «Памир», — ответил Николотов, доставая сплющенную пачку, в уголке которой сжались шесть худеньких сигарет. — Жалко отдавать, — сказал он. — У меня от папирос, от картонки этой тошнота. Термоядерные! Надо вообще-то на махорку переходить…

Оба они закурили. Мартынов стоял перед ним, сунув под мышки теплые перчатки на меху, и с наслаждением курил, щуря глаза. В меховых одеждах, в унтах он казался еще меньше и толще… Дома у него жил щегол в клетке, которого он кормил подсолнушками, а в ведерном аквариуме размножались гуппи.

— Все толстеешь, — сказал ему Николотов, хмуро оглядывая его.

— Норма.

В трескучем эфире раздался вдруг щелчок, и Брагин резким своим, каркающим голосом ворвался в тепляк:

«…Вам на проход».

И опять щелчок и опять текучий треск.

«Понял — на проход», — отозвался летчик.

— Это какой запрашивал? — спросил Николотов.

Штурман, склонивший голову на стол, ответил, зевая в руку:

— Двадцать третий.

— А, черт, пора бы ему…

Мартынов, обжигая пальцы, дотла докурил сигарету, шагнул к «железке», тяжело оперся на плечо солдата, который смотрел на угли, бросил окурок в топку и, без слов пожав Николотову руку, ушел.

Дождался своей очереди тот, что чутко дремал за столом, и встал, отбрасывая на ходу назад планшетку. Ушли и другие. Остались в тепляке Николотов, солдат-сверхсрочник и техник, «помазок», как называли их с насмешливой любовью летчики; вечно в работе, всегда отвечающие за материальную часть, эти люди, хозяева самолетов, пользовались уважением в полку и кличка их — «помазок», — не в обиду придуманная каким-то остряком, приклеилась к ним, потому что они всегда были чумазы и замасленны, готовя самолеты к вылетам.

Все реже и размереннее подавал команды Брагин.

«Всем бортам, всем бортам! — растянуто и ворчливо сказал вдруг он. — Ветер у земли до двадцати метров в секунду…»

И опять щелчок. И чудилось, будто в рации гудел и насвистывал этот усилившийся ветер.

«Посадку разрешаю, — слышал Николотов. — Строго визуально! Шасси зеленые…»

Саша поднялся с лавки и, потягиваясь, сказал раздумчиво и озабоченно, повторяя за Брагиным:

— «Строго визуально»… Что-то он долго там в зоне крутится!

Техник в бушлате и шапке с опущенными ушами сказал с пришепетыванием:

— Он на маршруте…

Николотов внимательно посмотрел на него, вспомнив вдруг о том, что через двое суток примерно в это же время сядет на московский поезд, и, отвлекаясь от этой минуты, от вопросительного, сизого и озябшего взгляда техника, машинально сказал:

— Все может быть, — и пристально посмотрел на техника, смущая его своим странным, невидящим взглядом.

В прошлом году он отдыхал весной, в апреле… «Раз, два, три, четыре… — подсчитывал он мысленно месяцы, — пять и октябрь — шесть… И еще год». Теперь поедет, спустя полтора года, поздней осенью… Ноябрь и половина декабря. Немножко не дотянет до Нового года… Жаль. Он и не помнил уже, когда, в какие годы, в какие столетия встречал Новый год в Москве. «У Люды, конечно, — подумал он опять, — будет и елка и новогодний стол, потому что все-таки дети…»

— Конечно, на маршруте, — сказал техник, ерзнув на лавке. — Кондратюк с этим, как его… с импортной фамилией-то… с Амперметром, что ль… Он собирался с ним полетать.

И вдруг они услышали в треске эфира далекий, тонкий голосок летчика:

«Восемьдесят второй на первом — шестьсот».

— Не-ет, — сказал Николотов, усмехаясь. — Он в зоне был.

«Понял, — мирно отозвался Брагин. — Высота триста. На второй».

Николотов повел зябко плечами, судорожно, с кряканьем растер руки, потянулся, закрыв лицо ладонями, и, надевая перчатки, направился к выходу.

— Холодно на улице, — сказал техник. — Намерзнетесь.

— А тут, в тепле, только спать, — ответил Николотов, толкая хлипкую дверь, к спрыгнул через ступени на землю.

Он увидел свою машину, которая низко пролетела в ночном небе, посвечивая аэронавигационными огнями, елочными какими-то, новогодними фонариками, красными, белыми и зелеными, заходя на посадочный курс. В поле в ветреном мраке, на стартово-командном пункте над застекленной будкой тоже горели эти новогодние огни, и весь аэродром предстал вдруг перед ним в своих темно-синих и колючих, красных, зеленых очертаниях, предстал елочным и праздничным, ожидающим деда-мороза. Небо над ним было чистое, и в порывах ветра там тоже дрожали звезды. Ветер дул северный, а когда он дул с той стороны, сюда налетали, заглушая все звуки, могучие ревы рембазы, которые вспарывали вдруг относительную тишину аэродрома, уплотнялись, густели и сплошным ахающим громом взносились к звездам, и рушились на оглушенную землю, и умолкали вдруг. И тогда только опять были слышны двигатели стартующих машин.

Восемьдесят вторая, напряженно раскинув в ночи крылья с живыми огнями, подрулила к линии осмотра и, умиротворенно грохоча двигателями, двинулась к тепляку, к Николотову, который пошел навстречу, услышав, как хлопнула сзади дверь тепляка, вытолкнувшая на холод озябшего техника.

На линии осмотра стояли, постукивая ногами, двое солдат; машина, разворачиваясь, прикрыла их краем крыла, а они, привычные, продолжали толкаться и отпихиваться, не обращая внимания, и самолет, развернувшись, взревел, словно осерчав на солдат, и в потоке ветра рванулась полынь на окрайке поля, освещенная задним огнем, и сникла. Николотов увидел в кабине летчика и узнал в нем Кондратюка. Двигатели сразу умолкли, и прозрачные, сияющие круги винтов стали мутнеть, меркнуть, дробиться, и вот уже черные лопасти их неслись бешеной каруселью, замедляя свой бег, и уже не фырчанье воздуха слышалось, а металлические звуки, которые тоже теряли скорость, редели, и уже было похоже, что кто-то торопливо чиркал спичкой по коробку — и, наконец, все смолкло, и лопасти винтов обмерли, оцепенели крестами.

По стремянке съехал, как будто соскользнул на землю, Кондратюк и, увидев Николотова, крикнул ему вызывающе веселым, начальственным тоном:

— Заждался?! Быстро! Амахарадзе с тобой. Быстро, капитан, быстро, не тяни время.

Техники откинули капоты двигателей, осветили люки. Кондратюк, человек с раздвоенным, будто рассеченным подбородком, стремительно прошел мимо них, потом вдруг круто повернулся и, махнув рукой Николотову, который еще не успел забраться по стремянке в машину, крикнул ему: