«Добрые люди» утверждали, что он нашёл себе «новую бабу» в одной из своих очередных командировок. Сын подросток с непростым характером стал «обузой». Я никогда в это до конца не верил, но искать его не стал, даже когда вырос и получил такую возможность благодаря деньгам и связям. Может, просто боялся, что самая циничная версия окажется правдой.

Сон это или коматозный бред, но «реальность» вокруг совершенно реальна. Моё сознание в теле моего отца, а за окном… Смотрю на настенный календарь, который бабуля всегда вывешивала у комода. На картинке колосится поле, по нему фигачит ярко-красный комбайн. Соцреализм.

А за окном, оказывается, тысяча девятьсот семьдесят восьмой! Тридцатое мая.

– Сколько можно копаться? – заглядывает в дверь бабуля, – опоздаешь же.

Только какая она мне бабуля? В этом сне она мне – мама. Я пробую в уме на вкус слово, которое никогда не произносил.

– Сейчас… мама, – решаюсь, наконец, сказать вслух, – а куда я опоздаю?

– Ты свою голову у Лидки на лавочке забыл? – снова беззлобно заводится она, – фотографируетесь вы сегодня на выпускной альбом! С областного центра фотограф приехал!

Фотограф, это серьёзно! Вон с каким придыханием она это произносит. Правда, вспомнив историю с географией, можно её понять. Березовский район, откуда родом отец и бабуля – забытая богом глушь в окружении чернозёмных полей и заросших бурьяном оврагов. Это в нулевых, когда проложили скоростное шоссе, сюда потянулись любители «экотуризма», чтобы делать селфи с уцелевшими в перестройку коровами.

А в конце семидесятых чтоб сюда добраться, надо было трястись часов пять по разбитой дороге. Или самолётом. Кукурузником. Так что фотограф из области – событие вселенского масштаба. Хотя и выпуск в районной школе тоже не каждый день случается.

Сон затягивался. На пальцы я смотрел, щипать себя тоже пробовал, так что все стандартные методы испытаны. Остаётся действовать по ситуации. А значит, не впадать в истерику и постепенно изучать обстановку.

Правда, надев на себя школьный костюм, я едва не палюсь. Изо всех сил сжимаю губы, чтобы не заржать. Штанины брюк по-модному заголяют щиколотки, а запястья торчат из рукавов, словно костюм сел на пару размеров после неудачной стирки.

– Вытянулся-то как, – умилённо складывает руки на груди мама.

Значит, не сел. Просто я подрос, а новой школьной формой никто не озаботился. Правильно, нафига? Через пару недель она уже не понадобится. А пока и так сойдёт.

Мой образ завершает белая рубаха, с жёстко накрахмаленным, словно деревянным воротником. Или, не завершает? Чего-то не хватает. Мама выжидающе смотрит на меня, а я не знаю, за что хвататься. Красный галстук? «Как повяжешь галстук, береги его. Ведь он с красной рыбой, цвета одного». Нет, это у пионеров. А я уже комсомолец, наверное.

Точно, комсомолец, вот и значок на лацкане. «Партия сказала – надо, комсомол ответил – ЕСТЬ!». Блин, одни штампы в голове. А настоящих знаний нифига. «Совок»… «застой»… Как тогда люди жили? Или это уже «сейчас»? Мозг постепенно привыкает к безумному варианту, что моё сознание после смерти попало в тело моего отца.

Мама решительно открывает ящик серванта и достаёт широченный, тёмно-синий с переливами, галстук.

– Отцов, – поясняет она, – вот ты и вырос, Алик.

Отец, то есть по-настоящему, мой дед погиб на производстве. Авария на заводе. Они в те времена случались чаще, но знали о них меньше. Соцсоревнование, пятилетки в четыре года… Деда замотало в конвейер. Хоронили в закрытом гробу.

Не живут в нашем роду мужики. Не знаю, особенность характера это, или проклятье какое.

Бабушка «поднимала» отца одна. Молодая, но перспективная актриса областной филармонии бросила сцену и уехала в глушь. Сельским ДК требовались сотрудники, и тем, кто соглашался работать, сразу давали жильё.

Так, семья и оказалась в Берёзове. Не то город, не то большой посёлок. Один детсад, одна школа, два вытрезвителя. Последняя деталь особенно запала в память, отец часто любил шутить на эту тему.

Я машинально завязываю галстук свободным оксфордским узлом, смотрю на маму и понимаю, что снова косячу. Ловкое движение пальцев и узел распадается.

– Мам, завяжешь?

– Иди сюда, горе луковое, – мама улыбается. – Вот поступишь в институт… поедешь в город. Кто тебе будет галстук завязывать? Учись уже.

Она затягивает мне узел плотным треугольником и вдруг порывисто обнимает.

– Всё, иди уже. – машет она. – А то без тебя фотографию сделают. Срамота.

Общественный транспорт в Берёзове не появился даже в двухтысячные. Всё потому, что пройти городок из конца в конец можно за полчаса. Так что опоздать мне трудно. Путь от дома до школы быстрым шагом через дворы занимает минуты три.

Райцентры бывают разные. Есть вполне себе солидные города в несколько заводов с приземистыми хрущёвками и панельными девятинами. Есть «жемчужины зодчества» где каждый дворник может рассказать вам про то, как Пётр Великий мутил на этих улочках с Екатериной Второй, а население состоит из музейных дам бальзаковского возраста.

Есть города-спутники, прилепившиеся к мегаполисам, так что даже непонятно где заканчивается один и начинается другой, с дешёвым жильём и особо злобной местной гопотой.

Так вот, это всё не про Берёзов. Городом его способен назвать только тот, кто никогда в Берёзове не был. Дом в три этажа считается здесь небоскрёбом и несусветной глупостью. Какой нормальный человек станет жить в этаком скворечнике?

До революции Берёзов был обыкновенным посёлком в составе Кадышевского уезда. Неугомонные большевики всё делали по-своему и нарезали несколько гектаров чернозёмных полей, холмов, перелесков и болот в отдельную административную единицу.

Зная местных, никто не горел желанием возглавить эту мутную затею. Мне всегда казалось, что депутат от Берёзова проспал то самое памятное собрание, поэтому не смог откреститься от почётного права высоко и гордо нести трудовое знамя. Были в округе сёла и покрупнее, и народу там было побольше. Но поезд истории прошёл мимо и остановился в Берёзове.

Глушь, конечно. Но глушь уютная, солнечная и ромашковая. В детстве, которое пришлось на голодные и недружелюбные девяностые, я это место вообще обожал.

Вот и сейчас мои тревожные и путаные мысли словно тают под ласковым солнышком самого конца весны.

Замечаю и разницу с тем, что осталось в памяти. Домики вокруг проще и беднее, но симпатичней, чем в моё время. Нет одинаковых безликих стеклопакетов и вездесущих металлических заборов. На многих окошках резные наличники, наружу развиваются кружевные занавески. На подоконниках дремлют или зыркают глазищами наглые коты и кошки.

Успеваю удивиться чистоте вокруг. Потом соображаю, что главных «загрязнителей»: пластиковых бутылок и полиэтиленовых пакетов из «Пятёрочки» в Россию ещё не завезли. А если бы вдруг такая яркая и интересная штука и оказалась выброшенной, её бы моментально пристроили к делу, или хранили бы для красоты.

Топот за спиной не услышать невозможно. Кажется, что по моим следам бежит носорог. Поскольку, замедляться неизвестный топтун не собирается, я просто делаю шаг в сторону и, на всякий случай подставляю ногу. Просто, чтобы выиграть время.

– Алик, офонарел, что ли?! – источник шума улетает в репьи, и теперь, лёжа там громко возмущает, – А если б я пиджак порвал? И ещё не факт, что не порвал!

– Нефиг напрыгивать, – уклончиво отвечаю я.

Всё вокруг мозг воспринимает странно. С одной стороны, я понимаю, что это действительно происходит со мной. С другой – смотрю на события словно со стороны, как будто оказался в фильме с собой в главной роли. Поэтому и действую немного механически, как будто в игре.

Трудно поверить, что я действительно только что закончил десятый класс и иду в школу. А ещё устраиваю разборки с таким же недорослем, как и я, в антураже бурьяна и покосившихся заборов.

– Да ты всегда задумчивый, как слон, – доносится в ответ из репейника, – проехал бы на тебе немного. Не развалился бы!