«А тогда, когда он был рядом, мне не было холодно. Холодно, как сейчас. Когда-то в столице меня тянула к себе зимняя Нева. Но Таня не пустила меня в неё. Где же ты, моя верная Танечка? Вот уже больше года я не получала от тебя ни одного письма. Может, тебя уже и нет в живых? Тогда ты помешала мне уйти. Но сейчас мне никто не помешает. Я доберусь до Ветлуги и утоплюсь».

Она сделала несколько шагов по заснеженной дорожке, расчищенной прилежным дворником. Зубы стучали от холода. Её знобило. Пройдя аллею почти до конца, она свернула на поле, ведущее, к деревянному спуску над рекой. Ноги, обутые в легкие тапочки, увязали в глубоком снегу.

– Ничего, – шептала она. – Это сейчас мне холодно. Потом станет тепло. Мне станет всё безразлично. Как только я умру, он тут же подхватит меня. Он говорил, что я проживу очень долго, – хохотала она. – А зачем? Зачем?! Он полагал, что это будет решать сам Господь. Но разве не бывает так, что не Господь, а сам человек решает собственную судьбу? Разве не бывает так? Я пожила. Довольно с меня. Я здесь чужая. Я хочу к тем, кто любит и знает меня по-настоящему. Я устала…

Она сама не заметила, как потеряла тапочки и оказалась босой. От слабости и холода она упала на колени. Лунное безмолвие висело над сонной рекой. От черной полыньи струился пар. На ровном белом берегу не было ни одного живого следа.

«По этому девственному снегу сейчас проступят мои горячие следы, – с тоской думала она. – Мои последние следы в этом мире. И уже завтра их запорошит новая метель. Ни снег, ни песок, ни вода, ни трава не хранят долго ни одного человеческого следа. В этом мире всё тлен и гибель. И ничто не вечно под луной. Только сама луна вечна. И я иду к ней…»

– Нет, дети. Сейчас вы пойдете спать. А наряжать елочку мы будем завтра, вместе с мамой. Она еще немного отдохнет, а завтра уже будет совсем здоровой и выйдет из комнаты, – объявил всем Сергей.

Горничная Наташа подметала опилки и иголки, щедро разбросанные возле новой красавицы-ёлки. Дворник складывал инструменты в деревянный ящик, а дети играли на большом ковре. Они шалили и вовсе не желали идти спать. Новая гувернантка Ольга Александровна пыталась их утихомирить. Она раскраснелась и смеялась вместе с детьми. В этой предрождественской кутерьме не играл лишь один малыш. Это был младший сын Глафиры, Пётр. Он отчего-то сидел на ковре, рядом с разбросанными кубиками и не смотрел ни на елку, ни на братьев. Он смотрел на зимнее окно. Казалось, что малыш пристально вглядывается в яркий диск луны. И выражение его лица было далеко не детским.

Невидимый демон сидел в кресле напротив малыша.

– Пора, Петенька! Ты должен помочь своей маме. Кричи, что есть силы! – шепнул ему тихо Виктор.

Внезапно молчаливый малыш издал такой пронзительный крик, что все присутствующие в комнате разом вздрогнули.

Сергей ни разу не слышал, чтобы его младший сын так громко кричал. Он даже не умел еще разговаривать. И говорил лишь отдельные короткие слова.

– Мама! Мамам! Мама! – вдруг истошно закричал малыш.

Все голоса присутствующих отчего-то сразу утихли.

– Мамочка спит. Не кричи так, Петенька, – попыталась утихомирить его Ольга Александровна и взяла ребенка на руки.

Но он не переставал кричать и плакать. Он брыкался у неё в руках, словно маленький бесенок.

Сергей пристально посмотрел на сына. В груди отчего-то стало тревожно. Заныло сердце. Его обеспокоенный взгляд перехватила Наташа.

– Сейчас, Сергей Юрьевич, я схожу в комнату Глафиры Сергеевны и проведаю ее. Я была там недавно. Она крепко спала.

– Не надо. Я сам.

Пулей он выскочил из гостиной и тут же почувствовал холод. Входная дверь оказалась неплотно закрытой. Словно огромный и тревожный зверь, в груди проснулся необъяснимый липкий страх. Он бросился по коридору до комнаты жены и распахнул её. В спальне никого не было. Только в камине жарко горели дрова. Лунный свет озарял смятую пустую постель.

– Глаша! – крикнул он на весь дом. – Глаша, где ты?

И пока прислуга бросилась искать Глафиру по дому, Сергей, не одеваясь, устремился во двор.

Он подхватил ее на руки в нескольких шагах от черной полыньи.

– Глашенька, любимая моя! Да, что же ты делаешь?! – закричал Сергей. – Господи, да что же с тобой?!

Он крепко сжал ее в объятиях. Пальцы ощутили горячее и мягкое тело супруги, прикрытое лишь тонкой тканью ночной сорочки.

– Ты же простудишься! Что ты надумала!? – он тряс её за плечи, целовал в мокрое от слез лицо и прижимал к себе. – Господи, как я вовремя успел. Что ты надумала?! Грех-то какой…

– Сереженька, отпусти меня! Я давно во грехе. Мне не место рядом с тобою, любимый. Я порочна. Я не хочу больше портить тебе жизнь.

– Глаша, ты просто заболела. Немного захворала рассудком. Доктор сказал, что это нервы. Только нервы. Послеродовая меланхолия. Что ты поправишься. Как же я не углядел за тобой. Оставил тебя одну, – причитал он. – Если бы ни Петя, ты бы погибла, – сокрушался он.

Он подхватил её на руки и потащил по снегу в сторону обледенелых деревянных ступеней.

Через полчаса Глафира уже вновь лежала в своей кровати, укутанная с головой пуховым одеялом, а испуганная Наташа поила ее чаем с липовым цветом.

Переодетый в сухое Сергей, хмурым голосом давал прислуге распоряжения:

– Наташа и Руся, дежурить возле Глафиры Сергеевны по очереди. Глаз с неё не спускать ни минуты. Ни секунды! Вы слышали?! Все меня слышали?

– Да, – нестройными голосами отвечала прислуга.

– А вы, Ольга Александровна, поживите пока в нашем доме. Я прошу вас.

– Конечно, – поспешно согласилась высокая и сухопарая Ольга Александровна.

– До Рождества осталось несколько дней. Мне нужна ваша круглосуточная помощь. Ты, Тихон, запри на замки все двери, а ключ принеси мне. До отдельного моего распоряжения никто из дому не выходит. И не заходит. Кроме доктора. А я как раз поеду сейчас за ним.

Укутанная в одеяло Глафира, смотрела, не отрываясь, в одну точку и беззвучно шевелила губами. Заплаканная Наташа сидела рядом и, от избытка чувств и прошедших переживаний, гладила свою барыню по обнаженной руке. Время от времени в комнату заглядывала Руся и тихо интересовалась у Наташи, всё ли в порядке.

– Еще принести чаю? – громким шепотом спрашивала Руся.

– Нет, пока хватит, – шикала на нее Наталья. – Принеси винного уксуса.

– Хватит вам шушукаться. Не надо меня уксусом натирать.

– Да, я только тряпочку хотела смочить и на головку вам положить.

– Не надо…

– Ну, не надо, так не надо…

В комнате вновь повисла тишина, прерываемая мерным тиканьем часов.

Первой не выдержала Наталья.

– Глафирушка Сергеевна, это что же вы такое удумали? – плачущим голосом спросила она. – Да, на кого бы вы нас оставили? Во-он Сергей Юрьевич аж с лица весь сошел. Горе-то какое…

– Перестань, Наташа… – Глафира одернула руку и перевернулась на спину. – И без тебя тошно. И убери, наконец, от меня все эти одеяла и пуховые платки. Открой здесь лучше окна. Мне нечем дышать.

– Да, как-же… – угрюмо огрызнулась горничная. – Фрамугу чуток приоткрою, а одеяло не уберу. Сергей Юрьевич не велел. Он сказал, чтобы я вас отогревала и чаем отпаивала. Вся мокрая, да на мороз выскочила. Это же надо…

– Где он сам?

– За дохтуром поехал.

– Опять? Ничем мне его дохтур не поможет, – безразличным голосом промолвила Глафира и отвернулась к окну.

– Конечно, не поможет, – прошептал демон, который уже давно сидел в спальне нашей героини, но предпочел, как всегда, оставаться невидимым.

Демон расположился возле пылающего камина, в глубоком плюшевом кресле. Она не видела и не слышала его…

Он разговаривал сам с собой.

– И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость: узнал, что и это – томление духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, тот умножает скорбь[6], – прошептал он. – Как бы высокопарно это не звучало, милейшая моя Глафира Сергеевна, однако, излишние познания сделали вас совершенно несчастной. Увы…