Я вспомнил миссис Бейли, наши разговоры. Никогда, ни разу она не теряла в меня веру. Знает Бог, сам я ее терял то и дело — когда тонул в бутылке, получал по шее, разрушал все, к чему прикасался. Так ни разу и не назвала меня по имени. Я скорбел по ней.

С ужасом осознал, что больше переживаю за людей на кладбище, чем за живых, а это обычно значит, что либо ты зажился на этом свете, либо Господь ведет нешуточную вендетту и не собирается прекращать. А переводилось все это в гнев — в ослепительную, всепоглощающую, белую боль ярости. Врезав тому мужику на мосту, на самом деле я испытал чуть ли не высвобождение. Лишь огромными усилиями заставил себя его не добивать, а ведь хотелось — до сих пор. Классическое определение депрессии — это ярость, обращенная внутрь, так что, судя по всему, я родился в депрессии. Но все, на этом, сука, хватит. Больше не уйду в эту сточную муть под названием депрессия, когда лучший момент любого дня — заползти в постель. А самый худший, конечно, — когда просыпаешься, а тебя поджидает черная туча, и ты говоришь: «Снова-здорово».

Я был котлом, который ждал спички. Просто, сука, молился о ней. В глубине души я знал, что сосредоточился на этом сталкере, радовался его появлению. Чем больше думал, как он достает Ридж, тем больше кипел. Хотелось его поймать — не ради нее, а чтобы освободить торнадо внутри. И запугивания я тоже ненавижу. Какой-то урод шныряет во тьме, следит невидимым за женщиной, — о боже, как же хотелось до него добраться.

Я отлично понимал, что отложил дело отца Малачи в долгий ящик, убеждал себя, что как раз направлялся к одной из жертв отца Джойса, когда копы утащили меня к Кленси. Решил продолжить, когда в середине недели меня подменит Коди.

А между тем время ползло, я сходил с ума.

Хотелось взять и вдарить, пробить кулаком окно. Ни следа сталкера. Я видел, как Ридж уходит на работу, потом возвращается в конце смены. Выглядела она при этом усталой и даже с похмелья — уж я-то разбираюсь.

Наконец настала среда, появился Коди с рюкзаком и беспечным настроем. Я познакомил его с хозяйкой, и он ее напрочь обаял. Приволок яблочный тарт из «Пекарни Гриффина» — такой свежий, что аромат наполнил весь дом. Хозяйка не могла нарадоваться.

— О, обожаю яблочный тарт.

Он произвел на свет пачку сливок — и покорил ее окончательно. Сказал:

— Как же без сливок, правильно я говорю?

Она — клянусь — залилась румянцем, ответила:

— Мне нельзя. Надо же следить за фигурой.

Когда я утащил Коди, она еще ворковала. Он тут же обратился в профессионала, сказал:

— Мы его поймаем, да?

— Уж я надеюсь.

— Джек, брось, что за негатив. Приучись говорить: «Я могу и я сделаю».

Он же это, сука, не всерьез? Я спросил:

— Ты это всерьез?

— Это аффирмация, Джек. Я это всегда по утрам повторяю: «Каждый день я во всем становлюсь лучше…»

Я поднял руку:

— Господи, хватит, понял я.

Обескуражил его, но ненадолго:

— Мне помогает.

Он оглядел комнату, увидел диски, спросил:

— Что слушаем?

— Эммилу Харрис, Уоррен Зивон.

— Кто?

У меня не было ни терпения, ни желания объяснять, так что я собрался на выход. Он достал коробочку в подарочной упаковке, вручил.

— Что это? — спросил я.

— Подарок в честь нашего партнерства.

Я снял бумагу и обнаружил мобильник.

— Заряжен, с деньгами, готов к рок-н-роллу, — сказал он.

Я пробормотал что-то вроде благодарности, он ответил:

— Не за что.

Я посмотрел на него — этого молокососа, полного идеалов и энтузиазма, — спросил:

— Как далеко ты готов зайти?

— Зайти?

— Если мы его поймаем, как далеко ты готов зайти, рискнуть?

Он засомневался, хотел ответить правильно, сказал:

— Мы, эм-м, сдадим его.

Мой голос сочился ядом.

— В смысле… полиции сдадим? Так ты думаешь?

— Эм-м, наверное.

Я покачал головой, и он спросил, уже с ноткой отчаяния:

— А ты как думаешь, Джек? Ты же профи.

Хотелось его помучить. Черт, кого угодно хотелось помучить, ответил:

— Подсказать, да?

Он подождал. Вся прыть, что он набрал после общения с домохозяйкой, сдувалась, и он кивнул с тревогой на лице.

— Я найду клюшку и надену на нее стальные ободья, чтобы у нее был правильный «вших». Улавливаешь?

Он уловил, но не поверил, сказал:

— В смысле — изобьем его?

Я выждал, потом ответил:

— Считай это аффирмацией.

Когда я уходил, в прихожую вышла хозяйка, проворковала:

— Какой замечательный мальчик, он ваш сын?

Я отрекся от него.

По дороге в город я чувствовал себя так, словно вышел из тюрьмы. Хромота не беспокоила — отчасти благодаря тому, что я разминал ногу, несколько дней меряя шагами комнату. Меня догнал потрепанный мужичок, спросил:

— Помнишь меня, Джек?

Все приличия у меня уже вышли, так что я ответил:

— Нет.

Он остановился, дал себя рассмотреть. Метр семьдесят, быстро лысеет, жидкие глазенки и красное лицо алкоголика. В сером кардигане, застегнутом до шеи, штанах, блестящих от постоянного ношения, слипонах с дыркой в боку левого. Сказал:

— Мятный… Мятный Грей.

Будто кто-то вылетевший из «Поп-идола», а потом я вспомнил — из школьных времен, а прозвище — из-за сладостей, которые он жевал на регулярной основе. Два его передних зуба почернели — не просто сгнили, а почернели, как уголь. Словно читая мои мысли, он сказал:

— Уже годами не ем леденцы.

— Рад видеть, — сказал я.

Не смог заставить себя назвать его по прозвищу. Годы приносят если не зрелость, то хотя бы повышенное чувство нелепого.

— Слыхал о клариссинках? — спросил он.

Я надеялся, их не сожгли или что похуже. Казалось, в эти дни можно ожидать уже чего угодно. Этот закрытый орден существовал на пожертвования. В черную годину пятидесятых они звенели в колокольчик, когда голодали, и тот звон передавал все страшное и стыдное, что есть в нищете. Кто бы тогда предсказал Кельтского тигра[26]? Прошли те дни, когда священники обивали пороги, просили приходской сбор, а люди выключали свет в напрасной надежде убедить священника, будто никого нет дома. А я еще удивляюсь, откуда во мне столько ярости.

— Они перешли в онлайн, — сказал он.

Я думал, ослышался. Он имел в виду «линейный танец»? Монашки уже водят машины, выступают по телевизору…

Потом он добавил:

— У них свой сайт.

— Да ты шутишь — у клариссинок?

— Вот тебе крест, в новостях рассказывали.

Я покачал головой, спросил:

— А как… в смысле… давать им милостыню?

Он выдал мега-ухмылку с черными зубами во всей красе:

— Они принимают все крупные кредитные карты.

Остановился у бара «Бэл», сказал:

— Я сюда.

Я полез за мелочью, но он ответил:

— Не надо, Джек, сегодня день пособия. Но спасибо.

Тут он совсем выбил меня из колеи, развеял немногие оставшиеся иллюзии. Он рассмеялся, сказал:

— Будь у меня сайт, ты бы мне скинул пару фунтов с карты.

Я неубедительно хихикнул, признался:

— У меня ее и нет.

Он показал большие пальцы, сказал:

— Зато сердце у тебя золотое, это лучше любой карты.

Такое дорогого стоит.

Я вдруг, подчиняясь порыву, направился в Шанталлу, проверить Тома Рида, который занимался вышибалами. Задумался, бывает ли такое призвание: просыпаешься однажды утром и со всей уверенностью знаешь, что твоя миссия — поставлять вышибал миру. Дом нашел без труда — двухэтажка с ухоженным садом. Сделал глубокий вдох, постучался.

Время шоу.

Момент, который я всегда любил и ненавидел, не зная до конца, как поднять тему — прямо спросить: «Ты убийца?»

Открыла девушка. Лет двадцати, растрепанная, спросила:

— Да?

— Том дома?

Она гаркнула через плечо:

— Том!

И удалилась.

Я слышал звонки телефонов — бизнес шел бойко. Появился коротышка — лысый, грудь колесом, спортивные штаны и, я не шучу, розовая футболка с логотипом «МЫ ЗАШИБАЕМ»: