— А насчет работы охранником можешь забыть. Я им сказал, что с тобой связываться не стоит.

Наблюдая, как меня это тряхнет, он произвел контрольный выстрел, который придерживал до конца.

— А если твоя фирма хочет что-то расследовать, испытать твои навыки дедукции, то у меня кое-что есть.

Ничего хорошего я не ждал, но спросил:

— Да? И что же?

Он выпрямился во весь рост, расправил плечи — перед зеркалом репетировал, — сказал:

— Из канала выловили алкаша. Мы только поняли, что ему было лет пятьдесят. Тебе ничего не говорит? Может, раскроешь для нас, упростишь нам жизнь?

У меня заколотилось сердце. «Джефф», — подумал я.

Стараясь ничего не выдать в голосе, спросил:

— Как ты тогда понял, что это алкаш?

Он выждал, потом:

— По вони.

Как бы сказали американцы, моя тачка уже свалила. Я прошел вдоль подъездной дороги клуба с гудящей головой, думая только одно: «О Боже, если Бог вообще есть, пусть это будет не Джефф».

Остаток утра выяснял, где тело. Утомительно, раздражающе, но главным образом — мучительно. В полпятого был в городском морге, наконец получив разрешение увидеть труп. Я стоял перед металлическим столом с телом, накрытым простыней, в окружении стен казенно-зеленого цвета, не в себе от запахов, настоящих и воображаемых. Санитар нетерпеливо спросил:

— Готовы уже?

Нотка жалобы, но, как бы ни хотелось, избить его было нельзя. Я кивнул, и он, словно какой-то третьеразрядный художник, театрально сдернул простыню — его главный трюк для вечеринок.

Я крепко зажмурился и взмолился, по старинке торгуясь по-католически, прошептал:

— Боже, если это не Джефф, больше никогда не буду курить. Даю слово.

А что у меня еще оставалось? Да и это предложение даже в лучшие времена жалкое, подозрительное. В детстве, если чего-то хочешь — чего-то невозможного, например, нормального отношения матери, — идешь в аббатство, ставишь свечу и торгуешься. Говоришь Пресвятому Сердцу: «Если мама не будет ругаться, я не стану ненавидеть людей».

И тому подобная фигня.

Никогда не помогало. Презирала меня до последнего злобного вдоха — тоже достижение. Я вспомнил Джеффа, его любовь к той девочке, как его глаза загорались от ее улыбки. Вспомнил и его лицо, когда он понял, что переломанное тельце на дорожке — его дочь. И лежала она там — с вывернутой головой, лужицей крови под ухом, — потому, что его лучший друг, я, не уследил.

В нашу самую первую встречу таблички его паба гласили: «"БАД ЛАЙТ" НЕ НАЛИВАЕМ». Он был моего возраста и всегда носил жилет, черные джинсы 501, как Спрингстин, и завязывал длинные седые волосы хвостом. Я был полицейским — меня учили выбивать дурь из мужиков с хвостами. Так и писали в руководстве, раздел № 791: «Мочите хиппи, студентов, леваков».

Ему легко давался крутой вид — настоящий, никакой показухи. Я познакомил его с Кэти Беллингем, бывшей панкухой из Лондона, которую занесло в Голуэй, когда она завязала с героином. Таким уж космополитским стал наш город. Кто бы мог предвидеть. Она вышла за него, словно в каком-то романе Джейн Остин от Хантера С. Томпсона.

И, вопреки всему, у них все получилось, и родилась маленькая девочка. Я любил их и завидовал всей душой. У них было то, что я мог только смутно представить, — и я же разбил это вдребезги. Джефф был не просто моим лучшим другом, но, возможно, и единственным.

Кулаки крепко сжались. Я впился ногтями до крови и радовался слабому сигналу боли. Санитар вышел из себя, бросил:

— Так знаете его?

Он жевал «Джуси Фрут», обдавая тошнотворным запахом. Я опустил взгляд, сделал неровный вдох, помолчал, должно быть, минут пять, приходя в себя, затем:

— Нет. Нет, не знаю.

Он стиснул жвачку передними зубами, сказал:

— Никто никогда не знает алкашей, настоящие отбросы.

— Что с ним будет?

Щелкнул жвачкой на длинном языке, ответил:

— Мы их сжигаем.

Господи.

— Раньше хоронили на кладбище для нищих, но в городе кончается место.

Я не на шутку обозлился:

— Надо же, люди только о себе и думают.

Он взглянул на меня со слабым интересом:

— В каком смысле?

— Умирают… занимают ценную землю.

Он хрипло сглотнул, сказал:

— Сарказм, да?

— Или что-то в этом роде.

— Да ничего, мне часто достается, люди так злость выпускают.

Я развернулся к нему, спросил:

— А ты что, психолог, что ли?

Он высокомерно ухмыльнулся:

— Я знаю людей.

— Ну, мертвых-то точно знаешь много.

Он пожал плечами:

— Работа такая.

Я двинулся на выход, бросил:

— Талант зарываешь. По таким, как ты, плачет соцработа.

Он крикнул мне вслед:

— Возьми и мне один!

— Что?

— Ну, ты же выпить идешь, да?

Не успел я ответить, как он добавил:

— Паб через дорогу? Самое унылое место во всей стране. Туда ходят родственники… Да уж, музыку там не послушаешь, ищи место повеселее.

— И зачем мне это?

Он уставился на меня — с безмолвным «дурак, что ли», — потом:

— Тебе же повезло. Жмурик — ты его не знал.

Жмурик.

Серьезно хотелось его отметелить; цитируя мою мамашу: «Таких бить не устанешь». Сказал:

— И это, по-твоему, «повезло»?

Он пожал плечами. Никогда не попадаюсь на этот жест — верю, что его репетируют, подыскивают точную высоту.

— Странный ты, — сказал он.

Я не удержался:

— Ты бы в хороший день меня видел.

На улице я обмяк всем телом. И не замечал, в каком напряжении держался. Тот паб находился почти через дорогу. Я надеялся, никогда не узнаю, что для меня настанет раньше, паб или морг. В ответе — целый пласт ирландской психики. Теперь я заключил сделку с Господом — и Он откликнулся, так что пить мне было нельзя, не сейчас… Боже, только не сейчас.

Я сдвинулся с места, стараясь не оглядываться через плечо. Проходил магазин «Эйдж Концерн» и, чтобы отвлечься, заглянул. Чуть ли не в трансе взял «Дискман». Для дисков я опоздал, «Айподы» навсегда останутся для меня загадкой. Купил — и девушка за кассой сказала:

— Не забудьте наушники.

— А, точно.

Ей и двадцати не было, и все же чувствовалось у нее природное сострадание, ранившая в самое сердце открытость. Затем, к еще большему моему смятению, она продолжила:

— У вас наверняка и батареек нет. Придете домой — и ни одной, обидно-то как.

Она бросила взгляд на покупателей, потом пододвинула по стойке две батарейки. Я был готов поклясться, что она мне подмигнула, но, наверное, это я уже размечтался. Сказал:

— Вы замечательный человек.

Она не приняла это всерьез, ответила:

— Идите вы. Вы бы видели меня дома — я ходячий кошмар.

Разве такие короткие встречи не уравновешивают ежедневную отвратность жизни? Может, в точности измерить трудно, но всего один мимолетный миг дает силы продолжать.

Я не слушал музыку уже очень, очень давно. Для этого нужна душа. Моя усохла, когда ребенок вышел в окно. У Джеффа, похоже, тоже. Я добрался до Шоп-стрит, зашел в «Живаго». Диклэн Макэнти все еще был на месте, встретил меня с:

— Господи Боже, воскрес.

Будто я был в настроении. Он правильно понял мое выражение лица, сказал:

— Тебе Джонни Дьюхана, как обычно?

— Все, что есть его.

Я огляделся, увидел новые альбомы, в том числе… Эммилу Харрис, Уоррен Зивон. Взял обоих.

— Умер две недели назад, — сказал Диклэн, постукивая Зивоном по стойке.

— Что?

— Да, записывал этот альбом, уже зная, что ему недолго осталось. Слушать больно.

Заворачивая, добавил:

— Джонни Кэш тоже умер.

Господи, а я отстал от жизни, пора газеты читать или новости смотреть, что ли.

Диклэн выдал сдачу, спросил:

— Ты как? Что-то ты очень тихий.

И я ответил:

— Дома я просто ходячий кошмар.

На следующий день скончался Роберт Палмер — все мерли как мухи. У него новый альбом не вышел. Если бы хотелось всерьез обжечься, всегда можно было послушать Джонни Кэша и Hurt.