Она молча убирается на кухне, катит меня в ванную и начинает раздевать. Она помыла мне голову вчера вечером, поэтому сегодня мытье проходит быстро, и она надевает на меня пижаму с «Сан-Франциско 49». Я понятия не имею, почему у меня их пижама. Я никогда не был в Калифорнии. Марджани так ловко справляется с этим процессом, что он занимает всего минут пятнадцать. Сегодня на это уходит двадцать.

Я не могу перестать думать о том объявлении. Марджани, выжидательно вздохнув, говорит, что у меня пятнадцать минут до того, как нужно лечь в кровать. Я горжусь своей незвисимостью, и я двадцатишестилетний взрослый мужчина, поэтому, хоть я и полностью понимаю, почему так надо – я не могу забраться в кровать сам – это исключительно деморализующий момент каждого вечера, когда я осознаю, что другой человек, пусть даже желающий мне добра, может указывать, когда мне ложиться, и мне нужно его слушать.

Как обычно, я решаю провести мои последние пятнадцать минут за компьютером. Я открываю все более оживленную страницу об Ай-Чин на Реддите. Очень долго смотрю на нее.

Я должен был напомнить Трэвису позвонить на горячую линию. Я уверен, что он забыл. Забывать выполнять базовые указания – характерная черта Трэвиса. Я мог бы подоставать его по этому поводу сейчас. Но у меня всего пятнадцать минут. И знаете что? Я могу справиться сам, спасибо.

Впервые в жизни я открываю окошко, чтобы написать публикацию.

Я печатаю следующее:

Я пять минут держу курсор над кнопкой «Опубликовать», пока Марджани не говорит, что пора в кровать. И я нажимаю на нее, выключаю компьютер и пытаюсь заснуть. Мне нужно было что-то сказать. Верно?

Основная работа Марджани – смотреть, как умирают люди. Это не единственная ее работа, но, как она однажды мне сказала: «Это единственная важная». Марджани убирает, Марджани готовит, Марджани моет полы, Марджани одевает, Марджани купает, Марджани потеет и рабски трудится на благо более богатых, более белых людей, которые, видя ее каждый день, не замечают. Марджани знает, что «быть с человеком перед смертью – это единственная вещь в мире, имеющая значение».

Марджани однажды сказала мне это лениво, мимолетом, когда мы едва знали друг друга. Она тогда купала меня, несколько лет назад, когда я еще немного лучше разговаривал, когда я еще настаивал, что буду мыть свои живот, член и яйца самостоятельно, когда такая хрень еще не полностью утратила значение. Это было достаточно давно, чтобы смерть казалась теоретической дискуссией, как когда вы говорите о смерти с кем-то, кто еще не умирает. Легче поднимать тему смерти, когда она не в одном регионе с вами, и так было тогда. Наверное, стоит заметить, что никто не упоминал о ней при мне последние несколько лет.

Марджани тогда была немного моложе, немного худее, немного охотнее смеялась. Она с удовольствием открыто говорила о своем сыне, которому на тот момент было двенадцать, а теперь он, наверное, выпускается из старшей школы, хоть я только догадываюсь: она уже пару лет о нем не упоминала, и я знаю, что он не умер только потому, что, думаю, если бы это случилось, Марджани взяла бы выходной, а она не пропустила ни дня с тех пор, как начала работать со мной. Она стала тверже за эти годы, поняв намек в моем молчании, и наша череда ворчаний и кивков стала нашим личным, эффективным языком общения. Мы можем смотреть друг другу в глаза и разговаривать, как я с Трэвисом. Она колола, поднимала, мыла, поворачивала, носила и терла меня большую часть моей взрослой жизни. Мы считываем и реагируем друг на друга, как танцевальная команда, понимающая каждое подрагивание, что они значат и что говорят делать дальше. Никто никогда не узнает меня так хорошо, как Марджани, хоть я все еще даже не уверен, нравлюсь ли ей вообще. Ну, я ей нравлюсь или, по крайней мере, не не нравлюсь. Она добрая, осторожная. Но она также выполняет работу, проделывает действия за очередного белого мальчишку, который либо не может, либо не хочет делать их сам. Она заботится обо мне, создает комфортные условия и помогает каждый раз, когда мне нужна помощь, может, даже больше, чем требуют условия ее работы.

Но если бы мой «Медикэйд» перестал платить Марджани, она бы прекратила, и я бы вряд ли когда-либо снова ее увидел. Она бы занялась чем-то другим, и я бы умер в этом доме, грязный, вшивый и одинокий. Я знаю это, но, что более важно, это знает она. Она делала это достаточно долго, чтобы знать, что нужно до какой-то степени отстраняться, как сильно бы ты ни переживал или наоборот. Она уже ухаживала за теми, кто потом умер, и она сделает это снова. Как справляться, не оставляя эмоции за дверью?

Но три-четыре года назад, Марджани еще была не так хороша в этом. Она все еще любопытствовала, была более открытой, чем стоит быть со мной. Она просто хотела поболтать. Это все время случается со мной: люди обожают со мной говорить. В следующий раз, когда окажетесь в комнате с другим человеком, только одним, проэкспериментируйте: не говорите пятнадцать минут. К третьей минуте человек, находящийся с вами в одной комнате, будет болтать ни о чем, о чем угодно, о чем угодно, чтобы заполнить пустоту какими-то звуками. Поэтому со мной люди просто говорят, говорят, говорят, говорят и говорят. Говорят за двоих. Воздух нужно чем-то заполнить.

Тогда она еще не привыкла к моему молчанию или, по крайней мере, не привыкла, что я особо ничего не говорю кроме: «Ай» и «Ням» и «Больше», поэтому говорила она. Рассказала, откуда она (Пакистан), замужем ли (была), и что думает, прожив в Атенс последние два года (слишком много холмов, чтобы ездить на велосипеде). Я не уверен, поднимались ли эти темы еще раз в последующие четыре года, но точно не в последнее время. Это был одноразовый информационный завал. Люди просто говорят, и говорят, и говорят.

Но затем она рассказала, чем зарабатывает на жизнь. Примерно четверть ее жизни – это разные подработки, где она хватается за любые возможности, чтобы стать частью экономики свободного заработка. Она помогает клининговой команде, она работает на университет, собирая мусор после спортивных мероприятий, она даже иногда выходит на смены в «Дели Джейсона» в городе во время учебного года. Она делает все это, чтобы себя занять; она говорила мне, что, когда ее сын теперь все дни проводит в школе, она пытается добыть как можно больше наличных; ее муж работает (работал?) в ресторане в городе.

Но ее основная работа – это уход за умирающими. Она не медсестра, объяснила она, хоть она может оказать базовый медицинский уход, если нужно. Эта работа заключается не в этом.

– Суть в том, чтобы быть с ними, когда они… правдивые? – сказала она, моя мне спину в ванной. – Вот это слово. Люди настоящие, когда умирают. Понимаешь?

Я проворчал: «агаааа», не столько в знак согласия, сколько из обязательства выслушать эту незнакомку. Некоторым людям просто нужно напомнить, что ты с ними.

– Видеть их в конце такими, какие они есть, большая удача, – сказала она, и я задумался, со всеми ли она такая, или только с теми, кто не может ответить. – Это дар. Поэтому это моя работа. Мой дар – это моя работа. Мне очень повезло, – затем она закашлялась, вышла из комнаты, вернулась и уложила меня в кровать.

Она никогда больше со мной не говорила о помощи умирающим. Она закончила с этим, прямо тогда. Интересно, не умер ли кто-то ранее в тот день, кого она еще не успела выбросить это из головы. А затем осознала, что теперь моя очередь. Теперь моя очередь сделать ее везучей.