Рут-Энн велела продолжать. Не тревожиться, действует песня или нет, – петь и всё. У меня было несколько целомудренных обнадеживающих дней, но что-нибудь постоянно втягивало меня обратно. Однажды мне приснилась Кли в ду́ше у Филлипа, взаимное намыливание, а когда я проснулась – притворилась, что сплю, и слила. В другой раз я сунула его набрякший член ей в рот всего на секунду – убедиться, что я сама себе хозяйка и могу сделать такое разок и не подпасть под заклятье, но оказалось, что не я себе хозяйка, а заклятье, и сделать разок означало сделать еще пятнадцать раз за два дня, а следом пасть в трясину стыда. И Кли знала – теперь у нее получалось угадывать, когда я на нее сливала. Она обсудила с Кейт по телефону, сколько еще нужно денег, чтобы снять свой угол; оказалось, немного.

Иногда мне удавалось лишь мямлить «В любовной сказке оставайся», но лучше всего было отдаваться этому целиком, выкрикивать на полном дыхании, в уме или сидя в машине, на всю катушку: «Будь с нами – и не сомневайся!». Если ее не было дома, я пела и делала движения, как в тай-цзи, это, судя по всему, глубже погружало практику мне в сознание. Перед домом производили какие-то канализационные работы: мостовую перепахивали с оглушительным скрежетом, и всякий раз, когда их желтая машина сдавала назад, она би-би-би-бикала. Приходилось невероятно сосредоточиваться, чтобы петь в уме и поддерживать ритм песни наперекор ритму бибиканья. Я пела, перекрикивая бибиканье, три дня подряд, по пять-семь часов в день, а затем решительно вышла из дома. Желтая машина вблизи оказалась довольно устрашающей, я по сравнению с ее челюстями – карлик. Человек, которому она принадлежала, ее повелитель – соразмерен челюстям. Он хлебал «Гейторейд» громадными глотками; голова откинута, пот бежал по сторонам его исполинского мясистого лица. В точности у таких вот мужчин, на мой вкус, Кли должна была отсасывать.

– Простите, – сказала я. – Вы не знаете, вам еще много придется сегодня сдавать назад? Я живу в этом доме. Бибиканье слишком громкое.

– Много. – Он оглянулся. – Ага, нынче еще много назад сдавать.

Мимо пролетел прохладный ветерок, и я осознала, как это приятно его потному лицу, однако на этом всё. Я не знала, как ему чувствуется что угодно еще.

– Простите за шум, – добавил он.

– Не беда, – сказала я. – Ценю все, что вы делаете.

Он слегка выпрямился, и я решила посмотреть, как его смущенное достоинство, столь исполненное возможностями, взбудоражит Кли. Но нет – никак: заклятье разрушено. Я пела песню достаточно сильно и долго, и теперь мне никогда больше не придется ее петь. Вернулась в дом, впервые заметив у соседей апельсиновое дерево. Оно смотрелось почти ненастоящим. Я вдохнула цитрус, океан, смог – я слышала все запахи. И всё видела. Дыхание застряло в горле. Я упала на обочине, сраженная виденьем женщины средних лет, не способной прекратить себя трогать. Мимо ехали машины, кто-то – быстро, кто-то – сбрасывая скорость, чтобы поглазеть и задуматься.

Глава восьмая

Она не нападала на меня весь июль. И не разговаривала. И не смотрела на меня. Это я оказалась пошлой, это я замарала ее, а не наоборот. Как так вышло и как мне обелить свое имя? Я изготовилась деятельно каяться при первой же возможности, но возможностей не возникало. Часы лишь прихрамывали мимо, и с каждым рабочим днем она все ближе двигалась к отъезду из моего дома. Может, оно и к лучшему, хотя мысль об этом выворачивала меня наизнанку, как ни абсурдно.

В последний день месяца пришла волна жары, посреди ночи, пробудив всякое живое существо и настроив всех друг против друга. Я таращилась из кухонного окна в безлунную ночь, прислушивалась. На заднем дворе потрошили какое-то животное – быть может, койот дрался со скунсом, – но нехорошо, неумело. Через несколько минут из гостиной прошлепала Кли и встала в нескольких футах за моей спиной. Мы слушали, как вопли менялись с приближением смерти: звук сместился в человечий регистр, в каждом выдохе – знакомая гласная. Если начнут проявляться слова, выйду и разниму. Слова, даже слепленные кое-как, полностью изменят игру. Разумеется, слова будут случайны – так и терзаемый человек может случайно издавать звуки, осмысленные для свиньи, – но мне все равно надо будет вмешаться. Может, «помогите», может – чье-то имя, может – «пожалуйста, нет».

Но существо умерло до всего этого: внезапная тишина.

– Я не верю в аборты, – прошептала Кли, горестно покачав головой.

Неожиданный подход к вопросу, но дело не в этом: она со мной разговаривала.

– Считаю, что они должны быть вне закона, – добавила она. – А вы?

Я прищурилась, вглядываясь в темные углы двора. Нет, я так не считала. Я подписывала петиции, чтобы этого точно не случилось. Но, казалось, она имеет в виду нечто, нами только что совершенное – или не совершенное.

– Я целиком и полностью за жизнь, – сказала я, не подразумевая, что я «про-лайф»^[13], а лишь что поклонница жизни. Она кивнула в знак полного согласия, несколько раз. Мы отправились каждый в свою постель с формальным чувством, как у двух дипломатов, только что подписавших пакт исторического значения. Меня не простили, но атмосфера в доме поменялась. Завтра я спрошу, как двигаться дальше. Не подскажете, как пройти в аптеку? С облегчением увижу, что меня встречают улыбкой, словно я пригласила ее на танец. Все прощено.

Утро началось с телефонного звонка. Сюзэнн была в ярости.

– Я не желаю в этом участвовать. И виноватой себя не считаю. Я тебя разбудила?

– Нет. – Шесть утра.

– Если она его оставит, я осатанею, но буду чувствовать, что обязана участвовать. Однако со слов матери Кейт, план другой. Это все липовая бестолковость. Она так решила, чтобы считать себя христианской паршивкой – как Кейт, как все они. – У меня в мозгу что-то тихонько щекоталось, словно от попытки вспомнить, как что-то называется. Я знала, что с минуты на минуту пойму, о чем она говорит. – Я тебе разрешаю выгнать ее немедленно, более того – настаиваю на этом. Пусть настоящей жизни понюхает. Кто отец? Пусть живет с ним.

Отец. Крестный Отец? Истец, ситец, ларец? У меня жидкость из уха не течет? Я глянула в зеркало – никакой жидкости. Но наблюдать за лицом, пока все это происходило, оказалось интересно. Лицо устроило масштабное театрализованное представление человека ошарашенного: рот раззявился, глаза расширились и выпучились, весь цвет сошел. Где-то громадная мягкая колотушка ударила в исполинский гонг.

Название того, о чем мы говорили: беременна.

Кли была беременна.

Много ли способов забеременеть? Не очень. Можно ли забеременеть от водяного фонтанчика? Нет. В ухе у меня стало так шумно, что я едва сумела разобрать, как Сюзэнн спрашивает, не знаю ли я, кто отец; мне и свой-то ответ едва удалось услышать.

– Нет, – заорала я.

– Кейт тоже не знает. Кли есть?

Я приоткрыла свою дверь на крошечную щелочку. Кли сидела в спальном мешке. Лицо у нее было в пятнах от плача – или, может, просто от беременности.

– Есть, – прошептала я.

– Ну так скажи ей, что она теперь сама по себе. Я бы и лично ей сказала, но она мне на звонки не отвечает. А вообще знаешь, что? Не разговаривай с ней. Главное пусть никуда не уходит. Я через полтора часа приеду.

Она прервала связь. Это не входит, само собой, с чего бы? Мне какое дело? Какой-такой договор? У нас никакого не было. Я вжала лицо в постель, удушая себя. Слесарь? Конечно же, не слесарь: там все было воображаемое. Но нечто не воображаемое все же случилось, вероятно, даже не раз, скорее всего – много раз, со многими людьми. Она вот такая. Ну и прекрасно. Не мое дело. Пусть себе совершает не воображаемые половые акты сколько влезет. Конечно, ей надо немедленно уезжать; наш договор расторгнут. Какой договор? Где они это делали? У меня в постели? Ее мусорные мешки я и сама на улицу выкину. Я надела спортивную одежду – для стремительных движений.