В последнее время я замечаю, что Ани и Матушка часто выходят ночами на балкон и долго стоят там. Спать, что ли, не могут, думают о чем-нибудь? Но о чем думать, если все уже решено: Матушка забирает ребенка, Ани оставляет. Ани помалкивает на этот счет, ничего не говорит — трудно ли, легко ли ей оставлять ребенка. А я, как только подумаю, в ужас прихожу: как это можно — оставить своего ребенка! А ведь в самом начале я тоже решила не брать его. Теперь же, когда думаю о том, что мой ребенок мог остаться один-одинешенек, стать куклой для чужих людей, мне становится страшно.

Сейчас я считаю, что самое большое счастье для меня — мой ребенок. Мне кажется, ни Жора, ни родители, ни поступление в институт не могут дать мне и сотой доли той радости, которую принесет ребенок. Я выросла в собственных глазах, мне иногда даже кажется, что я — важная персона — ну, например, директор какого-нибудь солидного предприятия, который отвечает за судьбы и жизни пяти тысяч подчиненных. И хотя я отвечаю за жизнь одного человечка, для меня она равна жизням пяти тысяч человек. Я очень горжусь тем, что буду матерью!

Уже сейчас готовлюсь к тому, чтобы защитить своего ребенка от злых языков. Пусть только кто-нибудь скажет ему что-нибудь — глаза выцарапаю! Мой ребенок будет гордым, мужественным. Именно таким я буду воспитывать его. А когда вырастет, я буду совсем еще молодая, и мы будем с ним друзьями.

Как-то в разговоре Лолов сказал мне, что сейчас на планете очень много молодых женщин, которые рожают внебрачных детей и воспитывают их сами, и общество, в котором они живут, воспринимает это нормально, и никто не называет их такими и сякими. Лолов сказал: есть женщины, которые совершенно сознательно решили родить себе детей, хотя у них нет законных мужей. Среди них одна профессорша, кинорежиссер, два врача и еще кто-то там.

— Вся Европа будет смеяться над нами, — сказал мне Лолов, — если узнает, что у нас в стране по этому поводу происходит настоящая Троянская война. Во время турецкого рабства патриархальность сослужила свою службу, болгары были сохранены как нация, но сейчас, в современной жизни, это дикость, и только.

Да, все мы взрослые люди, и не надо нас учить жить! Самое главное, на мой взгляд, — честен ли и благороден ли человек, а как он родился, как сам родил — это не суть важно. Разве кому-то легче оттого, что тот или иной подлец — з а к о н н о р о ж д е н н ы й? Как люди не могут до сих пор понять это?

Мы с Ани готовимся к выходу в свет — наводим красоту. Точнее, Ани разрисовывает меня на свой вкус, благо у нее есть чудный косметический набор.

— Ани, а ты знаешь, что детей, которых никто не усыновляет, переводят в детдом? — спрашиваю я.

— Знаю, — отвечает она после небольшой паузы. — Но мой ребенок туда не попадет.

— Ани, не оставляй своего ребенка!

Она продолжает молча подводить мне брови, а потом вдруг произносит с досадой:

— А что я с ним буду делать? Искать папу? Нынче нет дураков, перевелись.

Хотя это и явный намек на Огняна, я делаю вид, что меня это не касается, и продолжаю:

— У разведенных тоже ведь растут дети без отцов, и ничего.

— Да, но никто не тыкает в них пальцем. Ведь они  з а к о н н ы е! Хотя, может, родители разошлись уже через месяц после свадьбы.

— Ани, но ведь наши дети — дети любви, не то что их!

— А кто об этом знает? — вздохнула она, укладывая коробочку с румянами.

— Мы. Разве этого недостаточно?

— Ну и что с того? — хлопнув дверцей тумбочки, произносит Ани. — Каждый сам себе хозяин, ясно?

Выходим во двор и идем по тропинке, ведущей в село. Ани, стараясь сгладить свое недавнее резкое поведение, произносит с напускным весельем:

— Знаешь, а Лолов разрешил мне рисовать. Даже обещал принести завтра из Дома молодежи бумагу и краски. Иначе я просто свихнусь.

— Ты рисуешь просто так, ради собственного удовольствия? — спрашиваю я, лишь бы сказать что-нибудь.

— Я же говорила тебе, на следующий год буду поступать в Художественную академию. Буду биться до тех пор, пока не примут. Хотя, надо заметить, ни один из великих художников не заканчивал никаких академий… У меня много друзей-художников, я обязательно познакомлю тебя с ними. Они очень интересные ребята — с бородами и без денег, — смеется Ани. — После Нового года будет выставка работ молодых художников, я тоже приму участие в ней. Нарисую тебя, прямо с животом, и выставлю твой портрет. На открытие тебя приглашу.

— Приду обязательно, прямо с ребеночком, — шучу я.

Так, за разговорами, мы и не заметили, как догнали остальных девчонок. В нашем доме уже довольно много новеньких, и число их здесь никогда не уменьшается. У каждой — своя трагедия. И наверняка каждая, попав сюда, думает сначала об остальных так же плохо, как думала когда-то я. Судьбы вновь прибывших схожи с нашими: кому-то любимый наврал с три короба, кого-то обманул и покинул, у кого-то просто-напросто замел следы, а у кого-то поспешно женился на другой, более перспективной… Но есть и такие, которые, как Тинка, пытались наложить на себя руки…

Как важно выстоять, выдюжить с самого начала. Ведь если проявишь слабость с первых дней, потом тебе уже не будет жизни. В этом смысле мне очень повезло. И не только потому, что я девушка с характером, а потому, что меня поняли мои коллеги и начальство, не отвернулись от меня, протянули руку помощи. Как это много значит для матери-одиночки, я начинаю понимать только сейчас.

— Если обещаешь молчать, я скажу тебе кое-что, — слышу голос Ани.

— Ты же знаешь, я не трепачка.

— Матушка не возьмет своего ребенка, — произносит Ани, в упор глядя на меня. — Когда она сказала мне это, я была удивлена так же, как ты сейчас. Уж вроде бы и поняла, что ребенок важнее мужа и самого господа бога, а вот не может нести свой крест — видно, мужества не хватает. Она говорила мне, что, мол, ее и так все такой-сякой считают, а если явится к себе на комбинат с ребенком, и вовсе отвернутся… Рыдала-обрыдалась вчера, сказала, что под поезд бросится.

Внезапно ощущаю в ногах страшную слабость, медленно сажусь на землю. Ани усаживается рядом на корточки, испуганно смотрит на меня. Улыбаюсь: мол, ничего, минутная слабость от неожиданного психологического эффекта. Немного погодя встаю и говорю Ани, что надо бы догнать наших девчонок, опять оторвавшихся от нас и ушедших вперед.

Настигаем их уже у самого входа в село. Вечереет, на лавочках под плетнями поусаживались целые команды бабок. Они прямо-таки съедают нас своими взглядами. Одна старуха крестится и что-то шамкает беззубым ртом.

— Эй, чертовы шарики! — кричит нам мальчишка, стоящий рядом со старухой.

Услышав его крик, маленькие девочки, игравшие в дочки-матери на обочине дороги, схватили кукол и, прижав к себе, бросились к своим калиткам, глядя на нас как на каких-то чудищ. Что касается меня, то я не реагирую на все это, но представляю, каково новеньким — ведь для них все это впервой.

Мы встретили Матушку у кинотеатра. До фильма оставалось пять минут, билеты нам достались на первый ряд. Входим в зал, занимаем места, и свет тут же гаснет. Чувствую себя ужасно взвинченной, да и вообще что-то нехорошо мне: покалывает в пояснице, какая-то тяжесть в нижней части живота. Вот это беспокоит меня. А может быть, это от ходьбы? Ведь я два месяца никуда не выходила.

А какой тяжелый здесь воздух…

— Матушка, который час? — шепчу я, понимая, что не высижу до конца в такой духоте.

— Девять минут осталось. А что, чувствуешь себя неважно?

— Есть немного.

— Это от духоты. Выйдем на улицу — пройдет.

— Лучше я сейчас выйду, покалывает что-то в пояснице.

— Покалывало или покалывает? — спрашивает Матушка.

— Да хватит вам, — произносит кто-то сзади. — Мы что, вас пришли слушать или кино смотреть?

— Смотри, тебе никто не мешает, — бросает Матушка.

— Вы мешаете! — не унимается мужчина.

— От этих нет никакого спасу, — заявляет одна из сельских дам.