Шофер вылезал медленно, раскачиваясь, словно пьяный.
Какое-то мгновение он неподвижно сидел, упираясь левой рукой в землю, затем расстегнул под подбородком каску, нагнул голову. Каска скатилась в траву. Шофер смотрел на нее, что-то припоминая. На каске с левой стороны виднелась крутая вмятина, Он попытался достать ее рукой — и вдруг его передернуло от боли. Взглянул на руку — кровь. И только теперь понял все: пуля ударила в каску, оглушила его, рикошетом ранила правую руку.
Вглядывался в окружающее. Смотрел огромными глазами, как будто впервые увидел мир. И какой же он красивый, этот мир, хоть и жестокий! Вокруг рожь, точно море, тишина, зной... Верил и не верил, что это для него шумят колосья, поет ветер и пахнет материнка. И ему стало страшно — страшно, что он едва не утратил их. Нет, коли судьба укрыла его один раз ладонью, он будет впредь осмотрительнее! Что ему до того, что кому-то там будет светить солнце, что кто-то будет пьянеть от запаха материнки. Что ему до этого!..
Но вдруг блуждающий взгляд шофера остановился. Метнулся вдоль дороги — и назад, к мосту. В глазах далеким сполохом зарницы сверкнуло воспоминание. Мысль затлела, вспыхнула, обожгла душу: «Хлопцы. Машина. Там — семеро раненых».
Шофер с трудом поднялся на ноги и поплелся к мосту.
И он успел. От бикфордова шнура остался недогарок величиной с папиросу. Он выдернул его вместе с зажигателем, швырнул на середину моста. Воспламенитель щелкнул выстрелом, синеньким дымком развеялся за перилами.
Охая, причитая, поспешили на мост обе женщины.
А с другой стороны изо ржи показался еще один человек. Мужчина в военном — такой же ободранный, как и шофер полуторки. Он тоже оставлял босые следы, хоть и ступал обутыми ногами. На длинных дорогах войны стерлись, осели пылью подошвы, истлели от пота стельки. На запыленных петлицах военного поблескивало по два кубика.
Лейтенант был молодой, длиннолицый, черноокий и тоже усталый. Он сел рядом с шофером прямо на мост и ничему не удивился: ни тому, что на мосту уже нет полуторки, ни тому, что посреди моста лежит куча желтых брусков. Только увидев, как шофер бережно перекладывает на колено руку, и заметив кровь на рукаве, встревожился.
— Это ты как же?
— Домкратом... Под машиной. Ну, а там?
— Нужно полем добираться до леса. Я деда встретил. «Лесом, — говорит, — можно». Там уже проходили колонны. — Лейтенант говорил и одновременно разматывал индивидуальный пакет. — Чуточку повыше, Григорьич, руку... Так, значит, наших не было?
— Дайте мне, я акушерка. — Молодая женщина отобрала у лейтенанта пакет.
Уголки запекшихся губ шофера чуть заметно дрогнули, от глаз разбежались лучики.
— Первые роды у мужчины. — И снова к лейтенанту. — Не были. Подождем еще с полчаса, и, если не приедут, пойдем сами. Ты, Леня, приготовь там... Машину бензином покропи.
Шофер называл лейтенанта Леней, а тот его — Григорьичем. Долгая дорога отступления, возраст, житейский опыт стерли уставные нормы, заменили обычными, человеческими.
Лейтенант пошел к машине, по колесу взобрался в кузов. Осмотрелся, стал отбирать всякое военное снаряжение: вещевой мешок, сумку с дисками, гранатами, ручной пулемет (подобрали в кювете), все это отнес и сложил у дороги. В руках оставил лишь маленький синенький чемоданчик. Повертев его, замахнулся было, чтобы швырнуть в рожь, но вдруг в последнее мгновение опустил руку. Почему-то огляделся и понес чемоданчик за машину. Он вышел оттуда через несколько минут. И всем показалось, что лейтенант побывал в палатке фокусника. Сверкала на солнце лакированным козырьком фуражка, влекли к себе взор новенькие, чуть помятые гимнастерка и штаны. Только сапоги на ногах были все те же, без подошв. Скрипели желтые ремни, скрипела кобура, смущенно улыбался лейтенант. В еще большее смущение его привели слова Григорьича:
— Хороша мишень для фрицев... А так — жених неплохой...
Лейтенант молчал, украдкой разглядывая себя в боковом стекле кабины полуторки. Да и что он мог сказать? Разве поймет даже добрый и ласковый Григорьич, что ему, Леониду, ни разу не пришлось надеть парадную форму. Прямо из училища — на фронт. Форму сложил в чемоданчик. И, собственно, что в этом...
Мысли лейтенанта прервал далекий тревожный гул, сухое потрескивание и чуть уловимое дребезжание. Похоже, будто кто-то убирает валежник: переламывает пополам сучья подлиннее, ломает сухие ветки. Сухостой — это для непривычного уха. А лейтенант встрепенулся, поспешил к дороге, где лежало оружие, крикнув на бегу:
— Слышите, стреляют! Наверное, за нашими гонятся.
Григорьич вскочил тоже, махнул рукой беженцам:
— За мост, в рожь!
Лейтенант и красноармеец, не сговариваясь, побежали к окопчику под кустом. Леонид нес пулемет, Григорьич — сумку с дисками и гранатами.
Окопчик — на бугорке. Дорога перед ним — как на учебном макете. Можно на выбор счесать очередью любой колосок до самого горизонта.
Пока Леонид втыкал в землю сошки, Григорьич сполз на животе в окопчик.
— Ты, пожалуй, ложись за полуторкой. Там ровчак, — сказал он, примеряя к плечу шишковатый приклад пулемета. — Гранатой, если прорвутся на мост. Я не докину. А тут я сам управлюсь... Диск второй положи!
Лейтенант выбрал из сумки противотанковые гранаты и, пригибаясь, метнулся через дорогу.
Над нивой вставала пыль: стрельба, грохот, странный визг. Григорьича этот визг тревожил более всего: неизвестное на войне всегда самое страшное. Он невольно левой рукой крепче прижал к плечу приклад, осторожно подвинул правую к спуску.
«Как же я их в этой пылище?» — промелькнула неспокойная мысль. Но, приглядевшись, заметил, что ветер относит пыль в сторону, на поле. И это немного успокоило. Если б не этот визг...
В ту минуту он забыл обо всем. Даже о происшествии, которое привело его впервые к этому окопчику. Сейчас он видел перед собой лишь одну цель. Совсем, как раньше, до войны: скосить ниву или вспахать участок, иначе останешься без хлеба.
Только сейчас цель еще более весома, чем хлеб. Ведь там раненые. Он в случае чего руку на ремень — и побрел в рожь. А они без ног, обескровленные... Враги хотят отобрать у этих страдальцев жизнь. Нет! Он непременно выполнит свой долг.
Вихри пыли все ближе, ближе... Да это же их санитарная машина! Обычная городская санитарка, покрашенная на войне в зеленый цвет. Наверное, в ней что-то испортилось, сирена замкнулась: голосила, визжала. И приземистая санитарка издали напоминала маленького зверька, с визгом убегающего по дороге. А за ним два черных чудовища.
И Григорьич повел пулеметным дулом навстречу тем двум. Уже хорошо видно, что это машины. Над передней мотается что-то, трепещет крылом подстреленной птицы. .
И вдруг Григорьич даже крякнул от удивления: цветок! Тот самый цветок! Значит, удирают все три машины. А уже за ними — в туче пыли, — словно муравьи, мотоциклисты.
Григорьич наметил между машинами и мотоциклистами высокий стебель ржи, навел на него широкое, похожее на лейку дуло пулемета. Передние мотоциклисты мчались широким густым веером, и двое крайних мяли хлеб. Еще мгновение, еще...
Какой-то сумасшедший перепел в этот миг подал голос и тотчас же рассыпалась, расплавилась в сильном пулеметном стрекоте его песня.
Веер распался. Вот одного скосила огненная струя, второй прямо с мотоциклом поворотил в рожь.
С дороги, по которой хлестал пулеметный кнут, доносился треск мотоциклов, вопли, пыль. Еще трое или четверо миновали это место, а остальные, не доезжая, рассыпались по полю, повернули назад.
Опустел диск, опустела и дорога. То здесь, то там мелькала во ржи тень и гнала к горизонту мелкие волны. Пока шофер одной рукой перезаряжал пулемет, утихли последние всплески. Григорьич не спеша вылез из окопчика, сел на бруствер и почувствовал, что ему страшно хочется курить. А ведь не курил уже два года. Оглянулся. Все три машины стояли за мостом. Может, санитарная перегородила путь тем двум, а может, просто не знали, куда ехать дальше.
