— Нет, не вегетарианец... А так... Не нужно.
Во дворе пахло табаком, картофельным цветом. Федор ощущал еще два запаха — чернобыльника и конского навоза. Чернобыльник — пралес его детства — буйно прорастал на погребнице. Из него мать вязала тугие веники. Сейчас там зеленеет лишь три или четыре веточки. В хате, под шестом, — широкий веник из китайского проса. А на том месте, где раньше лежал навоз, растет яблонька. И только в воспоминании сохранились те запахи, как продолжают жить перевернутая кверху зубьями борона на крыше, и телега с задранными на тын оглоблями, кнут на гвоздике в сенях. Вместо прежних привычных запахов откуда-то — кажется, из Василева двора — доносится нежный аромат маттиолы и еще каких-то цветов... Меняется жизнь, меняются и запахи. И только детство пахнет всегда одинаково, хотя у каждого по-своему.
Откуда-то сверху послышался частый, сухой клекот. Федор поднял голову, приложил руку с палкой ко лбу. Высоко в прозрачном небе кружил аист.
— Пять лет гнездо пустовало. Я уже хотел снять его с осокоря. Где-то аисту больше понравилось или, может, занемог. А нынче прилетел. А может, и не тот?
— Тот. Он самый, — почему-то вдруг с уверенностью заметил Федор. — Ну, я пойду, тату.
— Куда?
— На гору схожу.
— Не ходи, как бы дождя не было. Месяц с вечера в короне стоял. Да вон и аист ниже спускается.
Но небо было чистое, и о него, как о хрустальное донце, разбивался клекот аиста. Солнце стояло в зените, и аист кружил, словно бы совершая какой-то удивительный танец. А может, и в самом деле есть какой-то скрытый смысл в этом его парении по кругу?
Федор перешел улицу и по узкой дорожке, крепко опираясь на палки, начал взбираться в гору. Он не сводил с аиста глаз, а тот кружил все шире и шире. Почему-то припомнилось Федору, как, бывало, мальчишками бегали они с Павлом и кричали в небо: «Колесом, колесом!»
Ему и сейчас захотелось кинуть кверху кепку и закричать во всю мочь это детское, радостное: «Колесом, колесом!»
Дорога то и дело убегала из-под ног в сторону. Он терял ее, спотыкался. Всем своим существом ловил запахи трав, цветов и жадно вбирал в себя. Казалось, он слышал, как дышала земля, как колыхалась трава под ногами. Когда-то он думал, что, уехав из села, оборвал пуповину, привязавшую его незримыми нитями к прошлому, заглушил знакомые запахи запахом металла, туши и графита. Но теперь снова гуси, аисты, травы... Нет, запах земли так же крепок, как и запах металла!
Чем выше он поднимался, тем сильнее бушевал ветер, распахивал полы пиджака, нагонял в уголки глаз слезы. А Федор все шел и шел... Вот уже и дорога поползла вправо, в обход верхушки горы. Тут он уже был не одинок. На самой вершине, склонив в немой печали знамя, стоял бронзовый солдат. Он задумчиво смотрел вдаль, туда, где за синим Удаем зеленела другая гора, и на ней стоял другой солдат. А дальше — еще и еще... — и так по всей украинской земле. Словно запорожцы на часах в давние тревожные времена, застыли они, молчаливые, суровые. Федор окинул взглядом горизонт и подумал: «Да, и эти солдаты стоят на часах! Пусть только где-то на небосклоне заклубится черный дым и загрохочет взрыв, — поднимут они свои знамена и пойдут, пойдут по родной земле...»
Федор стоял и смотрел на бронзового солдата. И почему-то вспомнился ему фронтовой друг Микола. Ведь для многих теперь и Микола — уже легенда. Печаль и жалость стиснули сердце. Вспомнилось Федору, как в далеких Карпатах стоял он вот так же молча и горевал над мертвым Миколой.
Микола — легенда для других. А Федор и сейчас чувствует себя как бы виноватым перед другом. Не свершил Федор того, о чем вместе мечтали, а значит, не исполнил Миколиной воли. «Устал я, Микола. Не смерти испугался, хотя и стращали меня врачи. Просто устал. Потерял надежду... Ну, что же, не каждому суждено найти. Нужно уметь остановить себя вовремя... Вот тут, в Голубой долине, закончу жизнь. Это суета все, Микола. Прости, если можешь...»
— А ты бы хотел стать легендой, брат? — Федор положил свою руку на бронзовую руку солдата.
И диво: солдат ответил.
«У-гу-у-у...» — откликнулось где-то в бронзовой груди.
Федор даже вздрогнул. А солдат пробудился, заговорил, загудел металлическим звоном. Федор смотрел на солдата широко открытыми глазами. И тут заметил, как от его груди, возле отворотов шинели, отрывались черные крапинки и одна за другой уносились в небо. Федор ухватился за руку солдата, ступил на пьедестал. И тайна открылась. Литейщики, отливавшие памятник, где-то неплотно залили металл, и в отвороте шинели осталась щель. Пчелы приспособили ее как леток. В их гудении и воскрес солдат. И живет душа солдата, медом полнится. И пахнет он снова полем, лугом, цветами... Так же, как и тогда, при жизни, когда возвращался с нивы.
Федор тяжело опустился на землю, бросил палки. Подобно пчелиному рою, зашевелились в его голове мысли, наполнили скорбью сердце. Когда-то и он стоял под ветром в строю. Когда-то и его руки пахли оружием, трудом. Чем теперь запахнут они? Рыбой. «Найдешь тихую заводь... Где нет ветра. Где камыши — стеной». Может, ему было бы лучше остаться в городе? Сам не ведает, как и почему двинулся в свои края. Какая сила звала его? Может, та, что и аиста?
Проходили минуты, и Федор понемногу успокаивался.
А почему, разве он не имеет права на тихую заводь?
Его взор привлекла синяя лента воды, струившаяся между камышами. Глаза остановились, словно отдыхали на ней, на зеленых отавах, что, как море, волновались по долине. Над речкой размахивали длинными запорожскими чупринами-оселедцами камыши. Счастливый, овеянный мечтой край — Родина. Есть ли еще где такое голубое и красивое небо, как над отцовской хатой? Есть ли еще где-нибудь такое ласковое солнце, как в родном краю?
Федор окинул взглядом долину, окутанную голубой дымкой. «Наверное, эта голубая дымка и дала ей свое название. Голубая долина!»
А может, это люди, первыми поселившиеся здесь, нарекли долину своей мечтой. Мечтой о счастье, которое голубой птицей кружит в небе. И никто не знает, не ведает, где сядет та птица. Только просят, надеются...»
Федор тоже грезил этой птицей. Однако из года в год, по мере того как взрослел, меняла перья и птица. Впервые Федор возвращался в долину из далекого похода. Грудь его накрест опоясывали тугие ремешки, под ним играл ретивый конь. Несколько позже Федор прилетал в долину на самолете, покачивая над Удаем голубыми крыльями на зависть мальчуганам. А уже потом, спустя много лет, шел в долину пешком. И в подарок нес людям свою птицу. Свое открытие. Чтобы пела она им, весельем и светом наполняла жилища.
И вот сейчас ему, словно мальчишке, обидно, что птица эта выпорхнула по дороге. И пришел он сюда с пустыми руками... Федор обращает взор к селу. Удай ласково обнимает его, льнет к нему, ласкается. Это он, Удай, принарядил село, убрал его калинами, обкидал гибкими лозами, камышами. Чтоб шумели они и укачивали детей в селе. А когда дети подрастут, они сами прибегут играть с его быстрым течением. Так, как играют сейчас возле запруды девчата, плещутся в воде после работы в поле. Федор смотрит на них с горы, и дивным трепетом наполняется его грудь. А Удай перекатывает волны, звенит, словно нежная скрипка. За Удаем окутался синей дымкой лес. На лугу по-хозяйски расселись стога, охраняя тишину. Федор опустился на траву.
И хорошо ему лежать вот так в траве и ощущать, как наполняется силой каждая жилка! Только ноги не ощущают ничего.
Долго он так лежал. И вот, наконец, поднялся на палках, не торопясь, стал спускаться вниз. Но пошел он не по направлению к селу, а чуть левее, туда, где столпились дубы, посбивали набекрень шапки. Среди них проглядывала ржавыми куполами старенькая церквушка. На двери церквушки — замки, а со стороны Удая чернеет в стене дыра. Ее выгрыз в войну тяжелый снаряд.
Через эту дыру Федор пролез в церковь. Сумрачно. Сыро. Под ногами шелестят какие-то бумажки, сухие листья. Узкие окошки скупо цедят свет. С серых стен, из мрака молча смотрят немые бородатые боги. Древние, еще, наверное, казацкие. Это им, как рассказывают, молились перед Нежинской Черной Радой казаки, и здесь же шептали в полночь молитвы мужественные гайдамаки. Федор долго разглядывал стены, щупал их руками, ковырял ногтем краску. Она не отставала. «Выбросить эти решетки. Покрасить, побелить стены. Разложить на скамьях вдоль стен старинные сабли, мушкеты. Их немало находят ребята в ручьях, на горе. Пусть будет настоящий музей. Музей казацкой славы».
