«В Русском национальном комитете Кальченко был действительно принят как свой человек. Теперь Кальченко бывает в РПК почти ежедневно. Кальченко просил Пинкаву по возможности помочь ему в его работе. Кальченко в период своего пребывания в Париже предпринял две поездки: в Бельгию (в Брюссель) и в Швейцарию (в Цюрих). Цели его поездки пока еще неизвестны. Теперь Кальченко находится в Париже. Адрес его: улица Дарн, 12, Париж»[240].

А в это время в Москве Савинков продолжал давать показания. 19 января 1925 г. он писал по поводу представленных ему копий протоколов заседаний Совета представителей четырех кавказских республик от 28 января и 3 февраля 1922 г. следующее:

«Приписав свою неудачу в Каннах дипломатической обособленности «Союза», я попытался на этот раз войти в соглашение с «окраинными государствами», в частности с Кавказскими Республиками. Правда, «Союз» в то время был уже связан с украинцами и отчасти с донцами, кубанцами, белорусами и карелами, но никто из их представителей, в том числе и Петлюра, влиянием заграницей не пользовался. Кавказские же Республики вели постоянную и не всегда безуспешную дипломатическую работу в Лондоне и в Париже. С их помощью я рассчитывал добиться на конференции в Генуе того, чего мне не удалось достичь в Каннах, т. е. обусловить признание Советской власти требованиями «Союза». Я рассчитал, кроме того, что дипломатическое соглашение с Кавказскими Республиками приготовит возможность будущих совместных с ними вооруженных выступлений на территории Советской России.

В конце января 1922 г. я посетил Чхенкели и просил его устроить соединенное заседание представителей Кавказских Республик. Заседание состоялось 9 февраля 1922 г. в помещении армянской делегации, в Париже. Знал я только официальных представителей делегаций (Чхенкели, Хатисова, Топчибашева и Чермоева), и остальные присутствовавшие кавказцы были мне неизвестны. Я сделал доклад. Сначала я подробно изложил программу «Союза» и подчеркнул, что в национальном вопросе «Союз» стоит на точке зрения права самоопределения народов. Затем я заявил, что, по моему мнению, положение Советской власти является крайне непрочным, что борьба с нею ведется разъединенными силами, что в связи с конференцией в Генуе я считаю ближайшей задачей дипломатическое соглашение всех «окраинных государств» и русских демократических организаций и, наконец, что — дальнейшую цель я вижу в совместных вооруженных выступлениях на территории Советской России. — После прений была вынесена резолюция. В ней ничего не говорилось о совместной вооруженной борьбе, но признавалась необходимость согласования дипломатической работы на конференции в Генуе.

Однако, даже и эта резолюция оказалась бумажной. В ближайшие после заседания дни представители Армянской, Азербайджанской делегации заявили мне, каждые в отдельности, что ввиду большой остроты армяно-турецкого вопроса и различных отношений к Турецкому правительству, Кавказские Республики действовать согласованно не могут и что их^: дипломатическое единение носит чисто внешний характер. Разумеется, при этих условиях, только что достигнутое соглашение являлось совершенно фиктивным.

Я склонен думать, что армяно-турецкий вопрос послужил только предлогом и что истинная причина моей неудачи заключалась в боязни соглашения с «Союзом». С одной стороны, представители Кавказских республик опасались, что соглашение с никем не признанной подпольной, организацией умалит престиж их «правительств», с другой — что оно может вызвать те совместные вооруженные выступления, на которые рассчитывал я и которые, по их словам, не входили в круг деятельности делегаций, учреждений исключительно дипломатических. Я склонен думать также, что немалую роль сыграла и крайняя недоверчивость «окраинных государств» к русским организациям, та недоверчивость, с которой мне не раз приходилось встречаться в моих сношениях с украинцами, белорусами, кубанцами и даже донцами, несмотря на то, что «Союз» признавал право на независимость всех без исключения народов. Как бы то ни было, после вышеизложенных заявлений, я утратил надежду не только на совместную с Кавказскими Республиками борьбу на территории Советской России, но даже и на согласованную с ними дипломатическую роботу в Западной Европе.

В Геную я не поехал.

Борис Савинков.

Внутренняя тюрьма.

19/1—1925 г.»[241].

Все это время после ареста содержался Савинков во внутренней тюрьме ОГПУ. Чтобы облегчить душевное состояние и закрепить его на позициях признания и сотрудничества с Советской властью, ему были созданы максимальные удобства нахождения под стражей. Он часто в сопровождении чекистов выезжал на прогулки, посещал рестораны и театры, приглашался на квартиры сотрудников КРО ОГПУ Пузицкого и Сосновского, встречался с литераторами и знакомыми, занимался литературной деятельностью.

Савинков несколько раз обращался через печать к лидерам белой эмиграции с призывом прекратить бессмысленную борьбу. Его объемное письмо «Почему я признал Советскую власть» печаталось в эмигрантской прессе, в газетах и журналах многих стран Европы. По распоряжению Ф.Э. Дзержинского, ему разрешили находиться в одной камере с его фактической женой — Л.Е. Деренталь. Проживая в одной камере с Любашей, как он ее называл, они обеспечивались необходимой литературой, продуктами, вином.

Несмотря на льготный режим содержания, Савинков очень тяготился положением человека, лишенного свободы, и просил освободить его досрочно из тюрьмы. «Жизнь в тюремных условиях, — как неоднократно заявлял он сотруднику КРО ОГПУ В.И. Сперанскому, — была для него совершенно неприемлема и психологически и физически».

Валентин Иванович, приняв эти слова за шутку, также шутливо ему ответил: «У Вас, Борис Викторович, камера настолько маленькая, что нельзя разбежаться, а без разбега и головы не разбить…»

Савинков грустно улыбнулся и мрачно произнес: «Вы все шутите, Валентин Иванович, а в мои годы мне не до шуток»[242].

Заключение в тюрьме, бездеятельность тяготили Савинкова. Он рвался на волю. Во время одного из свиданий с Любовью Дикгоф-Деренталь. Савинков говорил ей, что после замены расстрела десятью годами у него была длительная беседа с Дзержинским. Он мне сказал: «Савинков, вас надо было расстрелять или дать возможность работать с нами».

На вопрос Дикгоф-Деренталь о впечатлении, которое произвел на Савинкова Дзержинский, он протянул ей свои заметки, сделанные в тюрьме. В этих заметках были такие слова: «…Жизнь Дзержинского и Менжинского достаточно известна. Они старые революционеры, и при царе были в каторге, в тюрьме, в ссылке. Я их видел вчера. Менжинского я знаю по Петрограду. Мы вместе учились в университете. Он умный человек, что же касается Дзержинского, он произвел на меня впечатление большой силы».

Когда Дикгоф-Деренталь, прочитав эти строки, обратилась с каким-то новым вопросом к Савинкову, он, не ответив ей, проговорил: «Дзержинский мне сказал, что дело Дикгоф-Деренталя и Эммы Ефимовны (Эмма Ефимовна Сторе — подпольная кличка Любови Ефимовны Дикгоф-Деренталь) будет прекращено, их можно будет выпустить на свободу теперь же».

«А я уже на свободе — ответила Любовь Ефимовна, — Менжинский только опасается, что меня могут убить агенты польской контрразведки, чтобы приписать это убийство советским органам…»[243]

5 мая 1925 г. Савинков написал на имя Артузова письмо, которое передал ему через Сперанского. В нем он ставил вопрос о своем освобождении, а также просил сообщить о его действительном положении: «…Не откажите мне, прошу Вас, Артур Христианович, и сообщите, действительно ли предполагается предать мое прошлое забвению или я осужден и просто-напросто отбываю наказание?»[244].