Миколка нарвал листиков, сунул в рот — кисло и терпко стало во рту, — неужели так рано щавель? Нужно запомнить место и сегодня же прийти с корзиной — соль есть, вода в колодце есть, щавеля принесу — вот тебе и суп. Первый весенний суп!

Миколка напихал щавеля в карманы и за пазуху, где тепло лежали пятьдесят неистраченных тысяч, и сказал Первинке:

— Теперь уж мы с тобой, Первинка, на ногах! Вода в колодце есть, соль есть, и щавель имеем! — И Миколка поднёс Первинке горсть щавеля, а другую горсть себе в рот засунул. — Пошли!

Собачура, улёгшаяся неподалёку, радостно поблёскивая глазами, поднялась и пошла за ними.

— Ну ты, приблудная! — крикнул Миколка. — Ты что привязалась? Делать тебе нечего? Такая верзила вымахала, одним своим видом кого хошь напугаешь!

Собака сразу поняла, что Миколка разговаривает с ней, весело завертелась на одном месте, подпрыгнула и побежала вокруг Миколки, вокруг Первинки — кругами, кругами. Откуда-то из-под бугра выгнала сразу трёх зайцев, но за ними не погналась, в другой раз успеет.

Выбежав на холмик, собачура остановилась. Она застыла, вглядываясь в дорогу, вдруг разинула пасть и залаяла. Увидела что-то. Голос у неё был, как у танка!

Первинка присела от неожиданности, а собака всё громыхала, оглядываясь на Миколку.

От села по дороге шёл какой-то человек. Он был ещё далеко, но по тому, как он шёл, прихрамывая, Миколка сразу узнал его. Это был сосед, дед Ратушняк.

— А ну перестань! — сказал Миколка собаке. — Это дед Ратушняк. Будешь лаять может и отлупить.

Собачура обиженно прищурилась, но лаять перестала.

— Диду! — крикнул Миколка. — Это я! Мы с Первинкой домой идём!

— Где же это ты бродишь всю ночь?

— Сами видите, какая дорога, — ответил Миколка, — да и Первинке идти трудно. Гляньте, какая теперь у нас Первинка!

Дед Ратушняк почесал Первинку за ухом, посмотрел, потрогал вымя и спросил:

— Сколько же ты за неё отдал?

— Сто пятьдесят… А были по четыреста!

— Ну что ж, — сказал дед, — может, она этих денег и стоит. Пойдём-ка домой, а то мать места себе не находит!

— Отца-то ещё нет?

— Нету пока. Но Петро вчера на станции был — идут, говорит, эшелоны, солдаты домой едут.

— Диду, а вдруг отец не придёт?

— Как это не придёт?

— Ну, убьют его немцы — и всё.

— Не убьют… Ого! А это откуда — такая псина?

— По дороге прицепился. Первинку хотел съесть, да я его камнем… Гляньте, диду, какого я щавеля нарвал!

Дед взял листочек, пожевал.

— Где?

— А здесь, в овраге.

— В каком? В этом овраге?

— Вон там, под тем боком.

— Заведём корову до дому и вернёмся. Что-то рано щавель пошёл, но, может, оно и к лучшему…

— А понюхайте-ка у меня за шеей, — сказал Миколка и быстро развязал платок.

Дед нагнулся, всунул свои рыжие усы Миколке за воротник и долго внюхивался.

— Чем-то пахнет, — сказал он.

— Да вы внюхайтесь получше!

Дед снова наклонил свою жёлтую и сухую маковую головку, долго бормотал, закашлялся.

— Чем-то пахнет, — сказал он. — Только чёрт его знает чем, но чем-то приятным.

— Это духи, диду! В парикмахерской на базаре, за двадцатку…

— Может, и духи… но за двадцатку! Я бы не дал!

Миколка завязал платком шею:

— А я дал.

Подошли к Миколкиной полусгоревшей хате. Она стояла в обгоревшем саду, рядом с обгорелым сараем, остались от неё только исцарапанные кошками белые углы, да два окна из десяти. Была хата большой, строил её ещё отцов дед, казак.

Посреди дороги чернел колодец с обгорелым журавлём.

— Надо бы сухое деревце найти, — сказал дед Ратушняк, — журавля сменить. Но где его, к чёрту, найдёшь, если в хате топить нечем.

Дед Ратушняк, как и все в деревне, сжигал потихоньку в печке солому с собственной крыши.

— Вы ведите Первинку в сарай, — сказал Миколка деду, — а я к маме.

Он открыл потихоньку дверь, вошёл в хату.

Мать лежала на печке, укрытая старым отцовским пиджаком.

— Мамо? — крикнул Миколка. — Я корову купил! Дед Ратушняк в сарай её повёл! Первинкой зовут!

Мать вздрогнула, повернула к Миколке своё больное лицо. А от стенки, из-за матери, сразу вынырнули две головы и в один голос залопотали:

— Наш Миколка корову купил! Наш Миколка корову купил!

— Я её вчера ещё купил, но сами знаете — какая дорога…

— Так ты что, в степи ночевал?

— Замёрз немного. Но под утро солнце взошло, смотрю — дед Ратушняк идёт. Смотри, мама, пятьдесят тысяч осталось, а ещё я щавеля нарвал! В овраге!

— Ты хоть ел что-нибудь?

— Щавель. И Первинка ела. Теперь мы его будем корзинами носить. С дедом! А придёт отец — с отцом! Со щавелём мы не пропадём!

— А какая она из себя? — тихо спросила мать.

— Чёрненькая. И рога — венчиком. На весь базар такая одна была. Три стакана в день даёт. И не бодается!

Миколка встал коленями на лежанку, развязал платок.

— Мамо, понюхайте у меня за шеей — чем пахнет?

Мать прижала Миколку к себе, и он почувствовал её горячее дыхание.

— Где ж ты, сыночек, такими хорошими духами надушился?

— В парикмахерской на базаре. За двадцатку!

— Миколка, Миколка! Дай и нам понюхать! — заныли брат с сестрой, потянулись к Миколкиной шее и, наверно, вынюхали бы всё Миколкино счастье, если б в хату не зашёл дед Ратушняк.

— С покупкой вас, Мария, — сказал он, — с молоком в вашей хате!

— Пошли доить! — крикнул Миколка и спрыгнул с лежанки.

— Подоить-то подоим, а чем кормить будем?

— Трава скоро будет, дедушка!

— До той травы можно ещё и ноги протянуть, — сказал дед. — Ну ладно, на моей хате осталось немного соломы, пускай пока её жуёт, когда-нибудь отдадите.

— А будет она солому-то есть? — спросила мать.

— Будет, ещё и спасибо скажет. Топором порублю, тёплой водой побрызгаю.

Со двора послышался шум. Миколка выглянул в окно.

У ворот стояли женщины с вёдрами, указывали коромыслами на Миколкин колодец.

— Что там такое? — спросил дед, подходя к окну.

— Сейчас узнаю, — сказал Миколка и выбежал во двор.

У колодца лежала та самая степная собачура и скалила зубы, когда кто-нибудь из женщин приближался к колодцу.

Миколка сразу обрадовался, чуть снова увидел её, но решил показать, кто тут хозяин.

— Эй ты, приблуда! — закричал он. — Прочь от колодца, чтоб и духу твоего тут не было!

Собака нехотя поднялась и грустно посмотрела на Миколку. Они были почти одинакового роста — Миколка и собака — и так смотрели друг другу в глаза. Собака высунула вдруг красный горячий язык и лизнула Миколку в щёку. Миколка растерялся, оглянулся на женщин, на деда Ратушняка, вытер ладонью собачий лизок.

— Будешь лизаться — вообще прогоню. А пока ложись у сарая, стереги Первинку. Дай людям воды набрать. Поняла? Как звать тебя, я не знаю, а придумывать имя поздно — ты уже большая. Буду тебя звать просто — Собакой. Пошли.

Опустив голову, Собака пошла за Миколкой к сараю, легла у дверей.

Проходили дни. За какую-то неделю Первинка съела всю улицу. Миколка водил её от хаты к хате, выдирал из-под стропил последние клочки соломы.

Теперь каждое утро выбегал он в сад смотреть, как там растёт трава.

Огород копать было рано, и Миколка взял грабли. В серых и голубых яблоневых телах уже говорила весна, негромко, но говорила. А яблони как будто прислушивались сами к себе, и особенно та, возле хаты — Воловья мордочка, которая созревает, когда косят рожь. Ветку её расколол снаряд, и Миколка замесил глины, замазал рану на яблоне, прижал ветку к стволу, обвязал старым мешком и пошёл посмотреть, как там груши.