— Сейчас приведет сюда целую банду,— прошептал Казик.
Пан Дулькевич тоже был уверен в этом, но так легко согласиться с подхорунжим не мог.
— Стыдитесь,— сказал он,— вы почти офицер Войска Польского и боитесь!
— Ах, где оно, то войско...— вздохнул Казик.
Однако хозяин вернулся один. Он принес солидный кусок бекона, большой каравай хлеба, вилки и ножи. Порезал бекон на ту же сковороду, проворно поджарил его на огне, отхватил несколько ломтей хлеба и хриплым голосом спросил:
— Шнапс? Ром? Ликер?
У пана Дулькевича заблестели глаза.
— Ром,— забыв о своих страхах, поспешно проговорил он.— Ром и ликер! Можно и шнапс. Пся кошчь, люблю разноцветные напитки!
Казик что было силы толкнул пана Дулькевича под столом. Если его «немецкая» речь кое-как могла еще сойти здесь, то «пся кошчь» выдало с головой. Теперь только дурак не сообразит, что перед ним поляки.
Хозяин снова вышел и через минуту вернулся с тремя гранеными бутылками. Достал три металлические охотничьи чарки. Налил всем водки, поднял чарку, бросил: «Прозит!» — и опрокинул в рот, не ожидая гостей. Пан Дулькевич отхлебнул из чарки и закашлялся. Когда-то он слыл способным бибусом (от латинского слова «бибере» — пить). А теперь после одного-единственного глотка ему пришлось хватать вилку и, подцепив добрый кус ветчины, гасить огонь. А немец налил из другой бутылки, буркнул: «Ром» — и снова глотнул, как собака муху. За ромом последовал ликер. Закусывать хозяин не спешил, только искоса посматривал, как по-волчьему работает челюстями пан Дулькевич.
Когда на сковородке не оставалось уже ничего, а в бутылках еле плескалось, хозяин пошевелил в камине тлеющие поленья и вдруг спросил Казика:
— Bist du ein Deutscher?[1]
— Ja,[2]— ответил Казик.
— Это хорошо,— словно бы мурлыкнул немец, и видно было, что он не верит гостю. О пане Дулькевиче он не спрашивал. Поднялся, шатаясь прошелся по комнате и неожиданно запел грубым пьяным голосом:
Немецкий лес, немецкий лес,
Такого нет нигде на свете...
Растроганный пан Дулькевич вскочил, подбежал к немцу, обнял его и, заглядывая ему в глаза, затянул свое:
В маленькой, тихой кофейне...
А немец совсем раскис. Его бычьи глаза наполнились слезами, толстые губы дрожали, когда он выводил:
Там, где стоит возле леса избушка,
Там, куда тянется сердце мое,
Где из дубравы пугливые серны
Утром выходят,— там мой очаг.
Вдруг он умолк. Он посмотрел по очереди на Казика и Дулькевича, вышел из комнаты и, появившись через пять минут на пороге, не то чтобы пригласил, а скорее приказал:
— Спать!
Гости поднялись и, пошатываясь, двинулись следом за ним. Немец повел их по скрипучей лестнице наверх в мансарду. Там оказалась комнатка с широким окном и тремя солдатскими кроватями. Постели были покрыты коричневыми шерстяными одеялами.
— Туалет внизу, в коридоре, под лестницей,— сказал на прощанье хозяин. За весь вечер это была самая длинная его фраза.
Когда они остались одни, Казик, отведя темную штору, посмотрел в окно, прошел по комнате из угла в угол и спросил Дулькевича:
— Что будем делать, пан майор?
— Спать,— беззаботно ответил тот.
— А утром?
— А утром возьмем с собой лесника и заставим перевести нас через «линию Зигфрида».
— А что, если это и есть «линия Зигфрида»?
— Пан Казик выпил лишнего.
— Во всяком случае, я советовал бы сейчас же идти дальше.
— Пан подхорунжий, когда возле вас майор, воздерживайтесь от каких бы то ни было советов.
— Однако же, пан майор...
— Пан хочет, чтобы я повторил? Я приказываю пану сейчас же ложиться спать.
— Может быть, один из нас будет дежурить на всякий случай? — не удержался Казик.
— Не учите меня! — топнул ногой Дулькевич.— Я сам знаю, что одному надо дежурить.
— Тогда позвольте мне первому стать на вахту.
— Почему это пан хочет быть первым?
— Ну, я все-таки моложе...
— Ерунда! Кто вам сказал, что Генрих Дулькевич старик? Я еще и до сих пор помню, в каком платье была пани Збышко-Потоцкая в кабаре «Али-Баба» десять лет тому назад. Если вы спросите, какое было меню на обеде, устроенном итальянским послом в двадцать восьмом году, я перечислю вам все блюда в том порядке, как их подавали. Я помню мельчайшие детали всех своих семидесяти шести любовных приключений, которых я никогда не избегал и — примите к сведению — не собираюсь избегать. А вы говорите, что Генрих Дулькевич старик. Дайте мне свой пистолет и немедленно ложитесь. Я разбужу вас, если будет нужно.
Казик заснул, будто умер. Пан Дулькевич запер двери на задвижку, выключил свет, подвинул стул к окну и с легким вздохом устроился на нем. У него было удивительное свойство. В присутствии других людей в голове его роились мысли, как пчелы в улье, а слова так и прыгали на языке. Оставался один — и голова пустела. Он не мог добыть из нее малейшей мыслишки, ничтожного воспоминания. Мог только сидеть вот так, как сейчас, и, уставившись в темноту за окном, постукивать ногой, отбивая такт мазурки. Руки пан Дулькевич держал на коленях. В каждой по пистолету. Все-таки из него получается неплохой часовой. Может, он и родился для того, чтобы стать военным, может, из него вышел бы новый Наполеон, если бы война пришла раньше. А, пся кошчь!
Хотелось курить. Пан Дулькевич встряхнул коробком спичек, раздобытым предусмотрительным Казиком в каком-то подвале, и тут же вспомнил, что последний окурок, найденный тем же Казиком прошлым утром на лесной тропе, они по очереди высосали еще днем. И как это они не догадались попросить табаку у хозяина! Идиоты! Сейчас он, наверно, уже спит.
Пан Дулькевич поднялся со стула, потянулся, разминая онемевшие ноги, и подошел к двери. Спрятал один пистолет в карман, оттянул задвижку, небрежно нажал ручку. Дверь не поддалась. Он нажал сильнее—дверь даже не дрогнула. Она была заперта!
Тысячи мрачных предположений пронеслись в голове пана Дулькевича. Он не спал, но шагов на лестнице не слышал. Тот, кто запирал дверь, постарался сделать это осторожно, неслышно. В то же время немец не мог не знать, что двое здоровых мужчин сумеют выбраться из мансарды если не через дверь, то хотя бы через окно,— он должен был спешить, если хотел позвать кого-нибудь на помощь или уведомить гестапо. Но в таком случае поспешить следовало и им — Казику и Дулькевичу! Надо будить подхорунжего.
Майор пошарил по стене, но почему-то выключателя не нашел. Дрожали руки. «А, пся кошчь! » — шептал пан Дулькевич, шмыгая носом так, что казалось: вот-вот он втянет ноздрями свои усики. А руки дрожали и не могли никак нащупать круглую головку выключателя.
Тогда пан Дулькевич достал из кармана спички. Он стоял лицом к стене и ломал спичку за спичкой,— они почему-то не зажигались. Неужели он испугался? Но почему? Он уверен, что в комнате, кроме него и спящего Казика, нет больше никого. Там, внизу, стоит на страже опасность. Там притаился враг, осторожный, хитрый,— он не осмелился идти в открытый бой, он испугался одного лишь стука майорских ботинок и, вместо того чтобы войти в комнату и заявить о своем решении, подло запер дверь. О, они легко выпутаются из нехитрой ловушки, расставленной бестолковым лесником!
Однако спички не зажигались. Они ломались в руках у пана Дулькевича, и пальцы его дрожали и подламывались. Неужели он боится этого трусливого врага? А ну, пусть он, этот враг, наберется отваги и явится перед очи Генриха Дулькевича! Пся кошчь! Он получит в живот полный заряд парабеллума!
И враг пришел. Он вломился в тесную мансарду, как змей из страшной детской сказки, и наполнил комнату шумом, треском, звоном, скрежетом, от которых у пана Дулькевича подогнулись колени.
— Кто здесь? — закричал он, оборачиваясь и выставляя вперед пистолет.
Ответила тишина. Такая тишь могла быть лишь на том свете.
— Может, я убит? — прошептал пан Дулькевич. От это-го шепота тишина шевельнулась, как тень отлетела в дальний угол и притаилась, выслав вперед безмолвную темень. Дулькевичу показалось, что немые стены чужой комнаты подкрадываются к нему со всех сторон, чтобы сжать и раздавить его. Еще одно последнее усилие слабеющих рук: он чиркнул спичкой по коробке и с радостью дикаря, добывшего первый огонь, увидел в руках крошечный рыжеватый язычок пламени. Закрывая этот огонек рукой, в которой все еще был пистолет, майор пустился в плавание по таинственному безбрежному морю мрака и молчания. Маленький заостренный парус огонька вел вперед утлое суденышко его надежды. Он отвоевывал у тьмы круглые островки и овальные материки освещенного пространства, и пан Дулькевич надеялся, что вот-вот на одном из этих островков увидит спящего Казика.
