— Приказано немедленно передать в адмиралтейство! — выпалил он.

— Снова китайская грамота,— недовольно пробурчал лейтенант, беря радиограмму.— Только радиомолчание нарушаем, даем возможность обнаружить нас. Все говорим, говорим... Пустословие разводим...

Клифтон еле удержался от того, чтобы не сказать лейтенанту о том, какого рода это «пустословие». Если бы только кто-нибудь на корабле знал, что содержала эта телеграмма...

Вечером того же дня Честер опять носил в каюту Роупера чайники с цейлонским чаем и твердые галеты. Опять сидел там адмирал со своими офицерами, но теперь уже адмирал не вынимал свой платиновый портсигар, не говорил ласково Клифтону: «Паренек, ну-ка принеси еще чаю, только покрепче», не усмехался ласково. Нет, адмирал, покраснев и раздувая ноздри, еле сдерживаясь, чтобы не перейти на крик, гневно говорил капитану Роуперу:

— Это все наделали вы, капитан. Это вы виноваты. Тем, из Уайтхолла, только дай зацепку. Они рады каждой возможности уклониться от боя. У них называется это благоразумием. А в наших условиях очень тяжело, а иногда и просто невозможно провести грань между благоразумием и трусостью. Или, если хотите, подлостью. Вы знаете, какое задание ставится перед каждым военным кораблем? Оно формулируется тремя пунктами: обнаружь — вступи в бой — уничтожь! А что предлагают нам: обнаружь — уклонись от встречи — убегай. Удирать, не сделав ни одного выстрела по врагу! Оставив без защиты тридцать четыре судна! Не доведя конвоя до русских портов! Не довезя до России такого необходимого ей груза! Что скажут наши потомки, узнав об этом позорном факте? Что скажут они обо мне и о вас, капитан Роупер?

— Я выполнял свой воинский долг,— сказал Роупер.

— Ол райт! Это делает вам честь. Но разве не была бы эта честь еще большей, если бы вы содействовали не нашему бегству, а нашей победе?

— Я не мог не передать телеграммы.

— Так передайте еще одну. Скажите, что предыдущая была ошибкой. Что подтверждения о немецкой эскадре не поступило.

— Я не имею права этого делать.

— А разве я имею право бежать с поля боя? А тридцать четыре транспорта? Триста тысяч тонн груза — боеприпасов, оружия, горючего, материалов,— имеем мы право допустить, чтобы все это потопили боши?

— Это решают в Лондоне. Боевые корабли дороже транспортов. Мы не можем рисковать,— спокойно проговорил Роупер.

— Позор,— дрожащим голосом сказал адмирал.— Это позор для британского оружия!

Он поднялся и вышел. За ним вышли и его офицеры.

Клифтон Честер, хоть и стоял за дверью, все слышал. Сначала он тоже возмущался, как и адмирал. Только подумать: такой бессмысленный приказ! Они сохраняют военные корабли, боятся, чтобы — избави боже! — немцы не потопили какой-нибудь миноносец. Пусть лучше топят десяток транспортов, нагруженных снарядами для России! Потом ему стало страшно: ведь все транспорты погибнут! Все до одного.

Один за другим. Колонна за колонной. Будут торпедированы с подводных лодок, забросаны бомбами с самолетов, расстреляны с «Тирпица», который будет забавляться ими, как мишенями на морском полигоне. Потом им овладело желание как можно скорее вернуться на «Меркурий», в свою боевую команду, стать у стопятидесятимиллиметрового орудия и бить по врагу, как только он появится. Клифтон Честер был прежде всего солдат, а солдаты от войны не бегут.

Он решил сказать о своем намерении капитану, требовать, чтобы его немедленно отправили на «Меркурий», на его боевой пост.

Но Роупер не пожелал выслушать своего денщика. Не глядя на него, сухо сказал:

— Немедленно в радиорубку. Я жду важную радиограмму из Лондона.

Однако Лондон молчал. Вместо этого пришла телеграмма из неизвестности, таинственная, как и первая, и, очевидно, такая же трудная для расшифровки, потому что Роупер ломал над нею голову целых два часа.

Клифтон все время дежурил возле двери, чтобы, как только капитан окончит свою работу, доложить ему о своем намерении перейти на «Меркурий». Эскадра вот-вот могла развернуться и лечь на обратный курс. Она шла за караваном только благодаря упрямству адмирала, который бомбардировал Уайтхолл телеграммами, требуя, чтобы первый приказ был отменен. Но каждый миг могло прийти подтверждение этого сумасшедшего приказа, и адмиралу ничего тогда не останется, как повернуть корабли. Клифтон должен был успеть до того времени перебраться на «Меркурий».

Капитан позвал его в каюту и приказал стелить постель.

«Постелю — тогда скажу»,— решил Честер, хлопоча возле тахты, наводя порядок в каюте, смахивая несуществующую пыль со стола. Мимоходом нечаянно взглянул на бумажку, лежавшую на пачке телеграмм и каких-то таблиц. В глазах у него зарябили круглые буквы, написанные твердой рукой капитана Роупера, но он ничего не успел разобрать. К бумагам Клифтон был всегда равнодушен. Он не верил бумагам, не любил их, относился к ним с пренебрежением. Но эта бумага тянула его к себе как магнит. Честер еще раз взглянул туда, взглянул незаметно, делая вид, что вытирает что-то с поверхности стола,— и на этот раз весь текст, выписанный на твердой желтоватой бумаге, улегся в его мозгу, улегся крепко, надежно, навсегда.

Это была расшифрованная радиограмма, принесенная Клифтоном два часа тому назад. Телеграмма была лаконичная: «На траверсе Нордкапа «Тирпиц» торпедирован советской подводной лодкой. Отчаянно смелый маневр. Эскадра повернула назад и вошла в фиорд».

Клифтон взглянул на капитана. Тот тоже смотрел на своего ординардца, и по его глазам Честер понял, что Роупер видел, как он читал радиограмму.

— Вы что-то хотели сказать, сержант Честер? — спокойно спросил Роупер.

— Да, сэр. Я хотел... Я хотел только спросить, не надо ли мне отнести что-нибудь в радиорубку?

— Нет, не надо. Можете идти спать. Эта ночь будет у нас спокойная.

Клифтон стоял, не двигаясь с места.

— Вы что-то хотели еще, сержант Честер?

— Да, сэр. Я хотел только спросить: эскадра идет дальше?

— Эскадра возвращается на базу.

— А...— Клифтон хотел сказать: «А как же с этой радиограммой о «Тирпице»?» Но не сказал этого, у него получилось другое. — А я как раз хотел просить вас, чтобы меня отпустили на мой корабль.

— То есть?

— На «Меркурий», где я служил.

— Вы хотите этого?

— Да, сэр.

Честеру хотелось сказать еще: «Я хочу, чтобы вы отправили в адмиралтейство эту последнюю телеграмму»,— но он не отважился. Все-таки он был только сержант, а Роупер не слушался даже адмирала. Не годится сержанту давать указания офицерам его королевского величества.

— Поднимитесь на палубу к вахтенному офицеру,— спокойно проговорил Роупер,— и передайте ему приказ адмирала о том, чтобы вас немедленно перебросили на «Меркурий».

— Да, сэр.

— Выполняйте.

— Слушаю, сэр.

Они расстались, как и встретились: холодно, официально. Кратковременная служба Клифтона Честера у капитана английской разведки Нормана Роупера закончилась. Оставляя корабль, Клифтон еще надеялся, что капитан все-таки отправит эту телеграмму и из Уайтхолла придет приказ, чтобы эскадра сопровождала транспорты, однако надежды его были напрасны.

Под утро, если вообще можно говорить об утре в этих широтах, где в летние месяцы тянется нескончаемый полярный день,— под утро эскадра все-таки развернулась. С крейсера была передана коммодору конвоя светограмма, согласно которой транспорты должны были добираться до Мурманска без охраны, не вместе, а поодиночке, на свой страх и риск. Коммодор, забыв о британской сдержанности, ответил бранью, которую сигнальщик педантично передал на флагманский корабль. Настала вторая фаза жизни конвоя — фаза, которая должна была закончиться его смертью.

Беззащитные транспорты, чтобы отдалиться от района действий немецких подводных лодок, брали как можно выше, севернее, намереваясь обойти остров Медвежий — излюбленное место группировки фашистских пиратов,— забирались в высокие широты, где полярный день пламенел еще ярче, где он, казалось, был вечным, где солнце кружило по небу словно привязанное, не падая за горизонт и не уступая спасительной ночной темноте, которая укрыла бы британские корабли.