Ропот нарастал и покрывал слова Монжора, как ни повышал он голос. Наконец он сказал стоящим рядом с ним вождям:

– Пусть они пока поостынут и помолчат. Никуда они от них не денутся. Криком их не взять, а кровь прольют. Угомоните их!

Вожди, те же оприты, неохотно повиновались, но послали своих подручных наводить порядок. Бандиты вскоре слегка присмирели, хотя подспудную борьбу между собой вести не прекратили.

Тем временем Монжор повернулся к всегда стоящему рядом с ним наготове Тарпуну.

– А ты срочно найди и приведи сюда Пустора. Даже если он уже спит или пьян.

– Зачем тебе этот болтун? – Тарпун поднял удивлённо брови.

Это был белобрысый, с раскосыми глазами, приближённый к вождю оприт. Ростом и разворотом плеч он не уступал Монжору, но личность, ярко выраженная у его предводителя, совершенно отсутствовала в нём. Сразу было видно – мелочен, нетерпелив, завистлив, а значит, готовый подхалимничать и угодничать.

– Вот сейчас и выясним, насколько он болтун. Тащи его сюда!

– Что ты задумал? – спросил один из вождей.

– Сейчас увидите нечто любопытное, как мне кажется.

Женщины, сплотясь вокруг Жаристы, кинжалов из рук не выпускали. Некоторые из них уже с сожалением подумали о своём опрометчивом поступке. Им вспомнились и стали понятными слова Харана о бандитах. Но тогда ими двигала надежда найти приют более прочный, чем ожидаемый в отряде Гелины. А ведь они почти до сего момента втайне надеялись, что Гелина, узнав, как у них здесь всё хорошо пошло, в конце концов, присоединится к ним.

Теперь такого, пожалуй, не случится, и не по их вине.

Они бросили Гелину ради этих. Вот они – бандиты, изгои городов и посёлков, безымённые и обуянные одним желанием – опередить собрата, выхватить для себя одну из них и овладеть ими подобно диким. Ни предварительных оговорок, ни каких-либо увлечений или хотя бы молчаливых согласий. Их выбирают как бессловесных диких на свою потребу.

Потому-то рукоять кинжала немеет в руке, и подруги прижимают плечо к плечу, дабы не быть вырванными поодиночке, не расхватанными во все стороны безнаказанно.

Ропот, среди бандитов продолжался, правда, приглушённый и невнятный.

– Что они там задумали?..

– Почему мы должны ждать?..

Рядовые оприты никак не могли понять действий Монжора и своих вождей, однако наброситься на женщин без их поддержки не решались – не только, что вожди против, а оттого, что банда Монжора самая многочисленная, в которой оприты слушаются своего лидера с полуслова. Они вот стоят, ждут. Полезешь без оглядки, так удар по голове, а то и жало под ребро от кого-нибудь из них получишь – опыт уже был.

Тарпун, бесцеремонно расталкивая бандитов, подвёл, держа за рукав, высокого худого человека, давно не посещавшего закалочных. Волосы на его голове росли клочьями, во рту недоставало зубов, а в глазах застыло мутное болото не то безысходности, не то безумия.

– Вот он, твой Пустор, – подтолкнул Тарпун ухлябистую фигуру к Монжору. – Жрал, как всегда. Куда в него…

– Подожди со своими разоблачениями. Пустор, ты слышишь меня? – словно издалека позвал его Монжор.

– А что? – дёрнулся Пустор. – И слышу и вижу. А что? С кем-нибудь надо…

– Не надо, – брезгливо остановил его Монжор. – Ты вот внимательно посмотри на эту женщину, – показал он на Жаристу.

– Женщину? – подобно эхо отозвался Пустор и повёл, будто слепым взглядом. – Кто тут говорит о женщине? Ты, Монжор? Где она? Эта… – Глаза его засветилась настоящим безумием. – Жариста! – закричал он неожиданно тонким голосом захваченного на месте преступления человека, и отпрянул назад, прикрываясь руками, будто от яркого света, бьющего ему прямо в лицо.

Поражённая Жариста внимательно всмотрелась в опустившегося до такого состояния человека, не понимая, откуда он её знает.

Мгновением позже она сдавленно вскрикнула и зажала ладонями рот, чтобы сдержать рвущийся нарушу крик ужаса, ненависти и гнева.

Похожие звуки, изданные мужчиной и женщиной, привлекли внимание опритов, они присмирели, вытянули шеи, дабы увидеть происходящее. Из охотников на женщин они превратились в зрителей. Поэтому все явственно услышали и увидели, как ярость перекосила красивое лицо Жаристы, и она сквозь зубы прошипела:

– Так вот ты где окопался, Гудонт. А-а… Но я поклялась, и ты от меня не уйдёшь, не скроешься! Ты!.. Ничтожество!

Они, Жариста и тот, кого она назвала Гудонтом, почти одновременно кинулись друг другу навстречу: он, бессознательно воя на одной ноте, она – выкрикивая проклятия. В её руке мелькнуло длинное жало ножа. Миг – и оно по рукоять вошло в незащищенную открытую грудь Пустера.

– Вот тебе, – совершенно спокойным голосом проговорила Жариста, отступая назад и пачкая руки кровью. – Я тебя предупреждала… Я тебя предупреждала, Гудонт!

Пустер же рухнул на колени и в звенящей тишине прошептал:

– Спасибо, любовь моя…

И упал лицом вниз, клокастая его шевелюра коснулась ног Жаристы. Она брезгливо оттолкнула голову убитого и подняла побледневшее лицо к остолбеневшему от только что разыгравшейся у всех на глазах трагедии Монжору.

– А теперь вы… все! Послушайте нас, – звонко выкрикнула она и подняла вверх кинжал с подсыхающей кровью. – Так будет с каждым…

Поднятый опритами ропот удивления и непонимания свершённого перед ними действа вновь ослаб, так что обращение к ним разъярённой женщины они услышали хорошо.      ]

– Мы к вам пришли не для того, – выплёвывала слова Жариста, – чтобы стать куклами в ваших грязных лапах. Мы искали у вас защиты, и не нашли. Так знайте! Любого, кто думает иначе, ждёт участь этой падали, что думала спрятаться у вас от возмездия…

Бандиты, как зачарованные, внимали ей, но не словам, выкрикнутым на пределе возможностей Жаристы, а самому факту обращения к ним женщины, да ещё воинственно настроенной до степени, стоившей жизни одного из них.

– Надо же, оказывается, Пустер не врал, – повернулся Тарпун к Монжору. – Он поистине имел с нею дело. А нэм его…

– Врал, – жёстко сказал Монжор. – Он убегал от неё, трус. А говорил о неразделённой любви… А нэм… Ты прав, он у него был высок. Гит.

– Что делать будем?

Монжор пожевал губами, но не ответил.

Жариста закончила свою пылкую речь-угрозу и опустила руку с кинжалом. Эйфория от содеянного и страшного напряжения сменилась у неё внезапной слабостью и пустотой, до безразличия ко всему. Протяни кто из мужчин сейчас к ней руку – и она позволила бы ему делать с собой всё, что тому пожелается.

Другие женщины, напротив, взбодрились, стали чувствовать себя увереннее, они без боязни посматривали на опритов поблескивающими от гнева и какого-то неясного превосходства глазами.

Зато бандиты слегка озадачились. Убийство одного из них, к тому же не кого-нибудь, а Пустера, снискавшего недобрую славу убийцы по воле вождей, всё-таки не считалось в их среде из ряда вон событием. Пустер и так был приговорён.

Но тут всё было каким-то не таким, неправильным, что ли, а вернее, необычным. Такое когда-нибудь увидеть ни у кого никогда даже в мыслях не возникало. И теперь им, с одной стороны, смерть Пустера от руки женщины казалась чудом, а с другой, – не хотелось самим получать уколы или ранения от одуревших, по их мнению, женщин.

– Оставьте их? – подал голос Монжор, помедлил и добавил с усмешкой: – Пусть остынут и сами созреют… Сами к вам придут. Готовьтесь лучше к ночлегу. А мы, – повернулся он к вождям, – решим, что и как будем делать дальше.

О женщинах, казалось, все вдруг позабыли.

Вокруг с ухмылками на лицах сновали бандиты и красноречивыми жестами выказывали своё отношение к плотной кучке женщин; красноватым пламенем горели многочисленные костры, поплыли дразнящие запахи еды и коввды.

Приунывшие подруги Жаристы с возмущением комментировали происходящее. Они хотели есть, им срочно надо было по нужде, но первого им никто, похоже, не собирался предлагать, а второе надо было делать на виду у десятков внимательно следящих за ними глаз мужчин.