Молодому Вите пьеса не понравилась. С драматургом состоялась дуэль. И тот давний случай упомянут не потому, что мой доверитель, в отличие от драматурга, выставлен только отрицательно. Витя (чего греха таить – раз уж эта книга граничит с исповедью) хуже, чем там рассказывается. Так, согласно дневникам, о себе начертил. И о пьесе я пишу не по причине вступительной рекламы. Упоминание – дабы кое-что завершить. В конце пьесы Витя будто бы избил студентку, которая сделала на него донос ректору и писателю Сергею Есину. В реальности, та девушка подошла к Вите после его отчисления и публикации пьесы. Она грустно сказала: «Здравствуй. Пожалуйста, передай посылку в твой город. Я слышала… Ты уезжаешь» – «Да, я передам. Не волнуйся». – «Спасибо». Ясное дело, посылки не было. Оба всего лишь поняли, как прежде болтнули лишнее. Что со всеми случается. Вот о чем я, душеприказчик, прочел в дневниках. А также другое прочел. Мой доверитель приносит извинения автору пьесы. Ведь побеспокоил его девушку… Молодой и глупый Витя не предвидел, как тот примет это близко к сердцу. Хм… Извинись Витя раньше – неужели выглядел бы в пьесе добрее и чище? Уже и неважно. Я, биограф, искал Сашу Гриценко. Выяснилось, умер. Я, тем не менее, отправил ему предложение о дружбе в социальной сети. Узнает ли о том? Разумеется, да.

Я, Витин биограф, мало нашел в сундуке о студенческих воспоминаниях. Потеряно? Разве что запись о его последних событиях в горьковском институте и первой, маленькой тюремной экскурсии. Рукопись называется «Во мне часовая бомба». Хотя несколько изданий опубликовали, странное дело, под иным и одноименным с той пьесой заголовком – «Носитель». На полях старого черновика со временем автор признается, что уничтожил бы текст. В том числе интернет-версию. А не знает, как это сделать. Ведь где-либо не дописал. Или, хуже того, глупо исказил происшествия! Повезло, что в сундуке сохранилось напутствие, как должно переписать и в каком свете выставить. Я, корректор, хоть и право имею, а не успеваю и не изменяю целиком. Нет времени и ограничен размером книги. Всего лишь одной. Я вижу запись, как десятая часть повести «Носитель» ему по вкусу. Зато остаток, девяноста процентов, охотно бы утопил в серной кислоте. Но такое средство в аптеке не купишь. Ну да ладно – поправимое дело. Отныне у него есть я, литературный соратник. Договор заключен. Я закатываю рукава. Я исправлю злосчастный дневник. Не то, чтобы случай безнадежный, но существует легче.

Согласно завещанию – вступление. Пусть, мол, чистовик начинается на том, где впервые просил у Бога помощи. Но маловерный не смог, не взял. И не сможет потом. И вот начало. У русских есть поговорка – «beda ne prihodit odna». То есть проблемы, случается, сыпятся в множественном числе. Мой доверитель вдруг ощутил это на себе. Уже и не знал, куда спрятаться от неприятностей. «Ни в чьих глазах не нахожу приют» – Здесь, в рукописи, приклеена вырезка из стихотворения поэта Сергея Есенина. Ноги, будто сами привели в маленький храм возле кинотеатра, где метро «Pushkinskaya».

Он слышал о Всевышнем, но Его не чувствовал. Перед зажжённой свечой не говорил проблемы. Все и без того сказано. И не просил денег, славы, здоровья. Всего лишь – продолжить образование в институте. Хотя бы чуть-чуть. Не то настроение на отъезд. Запись в дневнике: «Руки на все, как говорится, опускались. Отчислен за два экзамена. Могло быть хуже. В остальных предметах тоже слаб». Еще уточняет, что уроки латыни и старославянского наводили скуку и сон. А потому брал в библиотеке книги о далеких мирах и читал на последних рядах. Конечно, так не всегда. Бывало, интересные лекции, когда мог захлопнуть своего «Незнайку на луне» и устремиться в дискуссии с профессорами в очках. Преподаватели, разумеется, делали замечания, ввиду множества грамматических ошибок в сочинениях.

– Это авторский знак. – Объяснял Витя.

Вдобавок, ляпнул о ректоре лишнее. Неважно: донесли или нет? Я, душеприказчик, говорил ему, что в себе ищи грехи, а не у других. Неудивительно, что экзамены провалены. И теперь ему бы остаться. Дело не в дипломе. Отъезд сложен. Ведь не то настроение. Я, биограф, видел и хуже. И все-таки, что правда, то правда: ему не везло. Поначалу заразился ВИЧем от однокурсницы. Затем утрата Вячеслава Дёгтева. Накануне смерти писатель советовал перевод на заочное обучение. Потому что не нравился ректору. Лучше бы глаза не мозолить. Витя так не ушел. Хм… Что, если писатель не умер бы? Вероятно, обругает и пошлет его, куда подальше? Или защитит? И Витя останется в столице? Будет модным литератором? Редактором в газете? Серийным литературным критиком? Если бы да кабы – уже неважно. Мой доверитель рад судьбе. Тем более, что иначе бы мы не встретились. Ну а тогда огорчен – отчисление. Вдобавок, пьеса. Витя настаивал, чтобы приятель не выставлял проблему напоказ. Со временем понял, что угрозы и требования того не стоят. Можно ведь просто, человечески разговаривать.

И вот просил в храме, чтобы его оставили в покое. Хотя бы временно. Как ни странно, мгновенный ответ. Он переходил дорогу от церкви. Вдруг, так называемая, интуиция сказала: «Обернись!» Оказывается, посередине дороги стоял такой же молодой парень. Схожесть: серые глаза, русые волосы, телосложение. Но в грязной одежде и головой в крови. Ему недовольно сигналили машины и объезжали. Почему-то не двигался. Опасно – могли сбить. У студента заискрилось желание: помогу! И окаменел. Точно и не понял, отчего так? И не испуг опасных автомобилей. Тогда что? Неужели безумие: люди осудят? Спасает бомжа – осудят? С виду тот парень выглядел бездомным. Витю остановил другой, внутренний голос. И не тот, что заставил обернуться. Чужой голос.

Я, обладатель рукописей и секретов, не видел данный фрагмент в печатной версии. Витя поздно придал тому значение. Вот и зачеркнул важное признание в дневнике. Зато вспомнит, когда сам продолжительно станет бомжом. И допишет по прошествию времени: «То было маленькое испытание. Встречные люди подобны зеркалу. Я тоже грязен и ранен, однако душой. Человек на дороге похож на бомжа. Но и я просил, чтобы не лишали места жительства. И как, спрашивается, просить помощь Всевышнего, если сам не помогаешь? Естественно, через час ректор института отказал в поддержке. И земное начальство, разумеется, тут не при чем». Столь странное размышление есть в рукописи моего заказчика. Крайне даже странно.

Он много думал о болезни. Запись в повести «Носитель»: «Слышал признаки заражения, когда шейные лимфоузлы не болят и не исчезают. Их обнаружил на себе. Жизнь, казалось, закончилась, словно едва исписанный лист». Не догадался, как жизнь еще не начиналась. Листы будут, но, увы, черновики да и только. Я, исследователь, вижу пометку в рукописи: благодарность болезни. Иначе бы много не увидел под иным и полезным углом. Впервые задумался о ценности времени и про то, что оставит после себя. Его рассказ «Потому и грустно» написан в те дни и опубликован журналом с современным названием: «Время бежит. Казалось, вчера я был ребенок, который пошел в первый класс, позавчера родился. И что к сегодняшнему дню успел сделать я? И что вы, люди?»

Печатная повесть «Носитель» начинается так. Мой доверитель просыпается утром. Нужно в больницу. Дабы узнать результаты повторных анализов крови. На подушке, согласно повести, остались длинные рыжие волосы. Я, детектив, опрашивал давних постояльцев того общежития. Они утверждают, что автор-Витя под неудачным псевдонимом ошибся. В действительности, другой цвет: русый. А имя подруги, как выяснилось, изменил. Ведь мир слухами полон. Его отчислили – иди, куда хочешь. А ей оставаться. Витя не рассчитывал на известность, но хотя бы маленькую публикацию автобиографичной повести ожидал. И другие странности. Я, жизнесказатель, не уверен во временных совпадениях. Я не просто читаю, но и проверяю. Я навёл справки в том институте. Вынужденно представился французским репортером. Имитация нормандского (родина Гюстава Флобера) акцента. Иначе, того жди, не заговорят. Отличительная черта русского характера – молчаливые. И вот справки. По архиву, мой заказчик отчислен не весной, как утверждает документально, а осенью. Точно уже не узнать, где пропадал. Есть данные: телефонный курьер в столице и рыбак Черного моря. Дневник о том содержит чересчур неразборчивый почерк. И я не уверен, что относится к тому периоду жизни. А потому в книгу не добавил.