– О, кавалерия пришла на выручку! – звонко выкрикнула Вида, заметив широко улыбнувшегося сына при лицезрении вытанцовывавшей родительницы. – Добавь звука и бери на себя ковёр, мой верный гусар!

– К вашим услугам, сударыня! – браво гаркнул помощник и, крутанул до упора звук магнитолы.

Из динамиков рвались на волю неистовые волны музыки, отчего к пляскам Виды присоединился и хрустальный сервиз в серванте шкафа. Матфей подошёл к пылесосу и, включив его, занялся чисткой коврового покрытия гостиной, притом не менее яро дрыгаясь под увесистый шквал ударных инструментов.

Когда с основной уборкой было покончено, мать с сыном приступили к украшению комнаты. По мнению Виды, День Рождения ничем не отличался от празднования Рождества или Нового Года, а потому в доме Катуней во все именинные дни поселялась особая атмосфера сказочного праздника.

Разноцветные гирлянды, стеклянные шары, которым вроде бы место только на ёлке зимой, блестящая мишура и непременно серебряный дождик – обязательные атрибуты значимых праздников в доме Катуней. И не важно, что на улице – знойное лето или пробуждающаяся весна.

«В доме должно быть место сказке и чуду, чтобы он жил и давал нам своё особое тепло, а иначе это будет просто жилище, где люди спят, едят и соседствуют друг с дружкой», – не уставала повторять Вида каждый раз, увенчивая свободный выступ или уголок помещения ёлочной игрушкой или цветастой спиралью серпантина.

В такие минуты суеты, ненадолго мать сама возвращалась в юность, и сын, в азарте перебрасываясь с нею тряпкой для пыли или соревнуясь в точнейшем броске серпантина на люстру, всякий раз дивился особенности Виды растворять во времени свои житейские годы. В такие моменты он мысленно благодарил её за возможность быть не только сыном, но и другом.

Праздничное убранство вышло что надо. Разноцветные огоньки, словно живые светляки, вспыхивая, замирая и поочерёдно угасая в гибкой ленте гирлянды, строили чарующие танцы на окне и стенах комнаты. Часть стеклянных шаров, высоко подвешенных на специально предназначенные для них крючочки, таинственно и величаво мерцала золочёной скорлупой, другие же щедрыми гроздьями возлежали на полках и в нишах мебели, задорно поблёскивая пузатыми бочками. А свисающая тут и там радужная мишура горела дивными искрящимися переливами.

– Ты куда? – осведомилась Вида у Матфея, тот уже был в прихожей и, наскоро втиснувшись на босу ногу в кроссовки, уже натягивал любимую кожаную куртку кофейного оттенка. А уж если он её надевал, то уходил надолго.

– Я во двор, – ответил Матфей, и, видя, что мать ему нисколечко не поверила, тут же прибавил, – хочу посмотреть, как с улицы видны огоньки. Да и подмести листья не мешало бы.

– Ах да, листья, я и забыла, – сказала Вида, но отговорки сына не убавили её сомнения. – Хорошо, что ты вспомнил. За домом с клёна прилично нападало. Как раз под твоим окном, сына. Ты уж не забудь и там прибрать.

– Ага, – брякнул в ответ сын и тут же скрылся за входной дверью.

Окно в обрамлении цветастой гирлянды смотрелось и впрямь празднично, а когда вечером сумерки утонут в кисельной, ночной темени, это станет невероятно притягательным зрелищем для наблюдательных соседей и случайных прохожих на тихой Пихтовой улице. Матфею даже перехотелось мести листья, которые сами по себе были украшением внутреннего дворика. Мягкий ковёр из тёплых оттенков лета в октябре – это ли не чудо? Но раз уж пообещал…

Когда с гигантской кучей веерообразных листьев клёна было покончено на задворках, на центральную дорожку из мелкого гравия Матфей выволок мешок, груженный жёлто-бурым прощанием осени. Каменистая тропинка, обрамлённая белыми уголками кирпича, тянулась от порога дома до высокой резной калитки забора. Основная работа уже была проделана, не убранной оставалась лишь эта широкая, но короткая дорожка. У самого забора, где она оканчивалась, пестрел пятачок россыпью золотистых берёзовых листьев, нападавших с дерева со стороны улицы.

Прихватив грабли, Матфей подошёл к листьям и за пару минут сгрёб в скромную кучку то, что до поры было частью берёзового наряда. Довольный работой и тихой, безветренной погодой, молодой человек поднял голову и вгляделся ввысь. Небо было обильно вымазано молочной пеной, до идеальности взбитой в пышнейшие сливки.

– Шикарный денёк, – произнёс он, улыбаясь от того, что всё не так уж и плохо, чёрт возьми!

Забор из ладно ставленых крепких досок доходил юноше до груди, а потому краем глаза Матфей уловил нечто тёмное, возникшее совсем рядом от него, за оградой. Тут же устремив взгляд туда, он обнаружил, что прямо напротив него, на середке тротуара стоит маленький мальчик и пристально смотрит на него. От вида этого мальца у Матфея отчего-то мороз побежал по коже. Ребёнок выглядел чересчур странно: босой и неухоженный, одетый не по погоде в тонкие штанишки и футболку. Необычен был вид и его испачканной, мятой и потерявшей яркость цвета одежды, будто фотография, простоявшая на солнце не один десяток лет. Тёмные в пыльных пятнах волосы мальчишки торчали мелким ёжиком, а белая, испещрённая крупными венами кожа лица и рук несла на себе множество чёрных ссадин.

Но даже не это взволновало Матфея. Пугающим был сам взгляд мальчика с пустыми черневшими глазницами. Матфей потёр глаза, желая прогнать морок и убедиться, что с мальчуганом всё в порядке. Но жуткое видение не рассеялось. Бледный мальчонка в тусклой, неряшливой одежонке пялился на него червоточинами глаз и стоял недвижно, будто окаменел.

Матфей решил его окликнуть, и тут юнец оскалился, а затем, разинув рот в обрамлении синюшной ленты губ, без единого зуба, издал беззвучный крик. Озноб сменил себя жаром, Матфея передёрнуло от зрелища чудовищного детского лица. Он попытался дёрнуть рукой или ногою – не тут-то было. На секунду юношу сковал паралич – тело отказывалось подчиняться хозяину!

– Матфей, ты закончил? Иди скорее в дом, тебе Юна звонит, – материн глас спасительным горном порвал невидимую нить гипноза, которой опутывало Матфея кошмарное видение.

Не успел он моргнуть, как странный малец исчез из привычной картины улочки, будто его и не бывало вовсе.

– Чертовщина какая-то, – сказал Матфей и трижды сплюнул через плечо, на всякий случай.

Будучи дома он себя скоро убедил, что видел ряженого ребёнка, загримированного под мертвеца. В последнее время малеваться под нечисть стало модной забавой. Вот и он, Матфей, стал жертвой розыгрыша одного из таких любителей.

Вечер подступал, услужливо пропуская на улицы Горниц своих пажей-сумерек. Те мягко ступали по чищеным тротуарам и потешно шуршали на газонах палой листвой, предвещая о скором приходе своего повелителя. Даже ветер-бунтарь, что продрых весь день и хотел было взяться за трёпку деревьев, был прерван и выдворен из городка. Небо, плотно затянутое облаками, как постель с тщательно заправленным одеялом, утратив снежность, медленно желтело.

Наступил заветный час, и когда в доме Катуней глубокие тени сине-серой кружевной шалью накрыли собой всё пространство, тогда зажглись гирлянды, разом наполнив гостиную комнату внутри и со стороны улицы волшебством своих радужных живых огоньков.

И тогда на весь дом раздалась жизнерадостная трель звонка, возвестившая о первых гостях. Ими оказались неразлучные Нил Хотин и Юна Дивия с противоположной окраины Горниц. Их дома тесно соседствовали, потому молодые люди дружили с раннего детства, редко ссорясь и чаще заступаясь друг за дружку.

Особенно бойка была маленькая Юна, наголову меньше всех из честной компании Матфея. Худышка с короткими, как у мальчишки волосами, чёрными, пестревшие белыми полосками, она была обожаема друзьями и подругами за весёлый нрав и неиссякаемую энергию, коей никто из соприкасавшихся с нею, не оставался обделён. Ребята ласково звали её Ласточкой. Это прозвище как-то само собою прикрепилось к девушке вторым именем, когда она только-только свела знакомство с именинником и его приятелями. Уже доподлинно никто не помнил, что именно натолкнуло впервые сравнить Юну с юркой ласточкой (её бойкий нрав или чёрно-белое оперение головы), но это звучало так удачно и «в точку», что сразу же сроднилось с хрупкой девчушкой, которая и не думала возражать против подобного титулования.