Нет, ни на какое другое поле он не пойдет, а только на то, невспаханное. Плуги безнадежны, но хоть бы посмотреть еще раз на все и словно вновь услышать взрыв военной мины. Ведь если задуматься, то крестило его этим взрывом, этими комьями разбуженной земли…

Вскоре он уже оказался там, где затих трактор, не кончивший борозды, и, осторожно ступая по запятнанной комьями траве, забрался в кабину и сидел там, думая о внезапном взрыве. Трактор никуда не двигался, но если вообразить… если вообразить, то это уже не трактор, а танк, промчавшийся по минному полю! И там, на торжественных и поминальных сходках партизан в родной вёске, можно появиться и ему. И будут слушать партизаны, как старая мина помешала ему пахать, и будут пересказывать друг дружке и глядеть на него, Ваську, так, словно они принимают его в свой боевой круг…

Когда вдали на проселке уже знакомый грузовик стал быстро приближаться, поднимая тучку пыли, похожую на гарь, Васька вспомнил этих чудаков, Крыжа и Бусько, вспомнил неожиданное путешествие в Речицу и помрачнел. Неужели опять они?

Из грузовика, остановившегося так резко, что застонали тормоза, выскочил Стодоля. По его встревоженному лицу он догадался, что мастер уже напуган взрывом, уже слышал обо всем.

— Ты выходи, выходи, Василь! — махнул он нетерпеливо, забывая на бегу посмотреть хотя бы на исковерканные плуги, на борозды, испорченные взрывом.

Васька ожидал переполошенного человека и чувствовал себя несколько утомленным: взрыв, дикая гонка на грузовике до больницы, потом стремительная езда на легковом автомобиле…

— Выходи, Василь! — уже настойчивее потребовал Стодоля и рванул на себя ручку кабины.

— А трактор?

— Доставим без тебя. Того же Крыжа пошлю.

— Я испытал опасность, а Крыж погонит мой трактор? Нет, Стодоля, трактор нехай останется, я пока не вспахал.

— И не думай! — сердито взглянул Стодоля. — Тут, может, еще не одна мина. Какая пахота? Саперов вызовем.

— Ну-у, Стодоля! Да тут же веками болото было, и никакого минного поля не должно быть. Случайная мина. Я понимаю, где-нибудь в поле, в лесу. А тут вряд ли…

— Ты меня слушай, Василь, — уже спокойнее продолжал Стодоля. — Иди в лагерь, отсыпайся. И вообще хоть еще день отсыпайся. Здоровье твое как после такого потрясения? — И он, кивнув на кривые плуги, с такой озабоченностью посмотрел на него, что Ваське стало неловко.

И все же, припоминая досаду последних дней, Васька упрямо мотнул головой:

— Не еду на тракторе, так хоть посижу в кабине. И вы, Стодоля, не принимайте меня за контуженого. Тут уже одни опозорились. А лучше по-настоящему, на все лето посадите меня на машину!

8

Зачем ему такая воля — отсыпаться в пустынном лагере или собирать «глиняные» лисички в березовой роще? Зачем ему отдых, если не вспахал он вековую залежь возле Чижевичского болота? Зачем ему зря слоняться меж палаток, меж берез, если через день его снова пошлют на прополку?

Ночь несет нам догадки, находки и откровения, и все, что неясно было днем, обретает свою ясность ночью. Хороша, хороша тихая ночь над серыми стволами берез, над брезентовыми пристанищами! И вот лежишь, бессонный, и все слышишь, даже крик первых петухов в Гориводе, этот вопрошающий крик, который доносится из ночной дали. Хороша же ночь еще тем, что уже готов исполнить новый план и лишь дожидаешься рассвета.

Не нужен ему был ни сон, ни отдых, если и назавтра уготован ему скучный удел. Не на прополку же приехал он в березовую рощу! А если тайком направить трактор на то дикое поле, где пролегли лишь первые борозды, если одному вспахать нетронутую землю, в которой не обнаружится больше мин, то совсем другими глазами посмотрит на него Стодоля и, покоренный его бесстрашием и лихостью, навсегда поверит ему и станет поручать только первое дело. «Ты, Дембицкий — вы же гвардия училища…»

«И никаких там мин! — браво твердил он себе. — Засохшее болото, засохшая лужа».

А еще представлял он лужок возле обгоревшего колодца в своей вёске. И как на том ковровом лужке толпятся старики с медалями на воскресных пиджаках, и как он, Васька, равный среди них. Потому что и он крещен взрывом, и он рискнул пройти на тракторе все минное поле, пускай всего одна случайная мина ждала последнего часа, но и он рискнул, и он прошел, и он герой…

Дожидался же рассвета он затем, чтобы легче было сманить Крыжа и Бусько, которые беспрекословно навесили бы другие, исправные плуги, и чтобы сторож машинного парка поверил им, поднявшимся ни свет ни заря.

Да, великолепна летняя ночь с исступленным звоном кузнечиков, с влажными звездами, с квасным запахом прудовой воды, с шелестом березовых листьев, с тихой возней какого-то жука, который вдруг пробежится по верху палатки, вдруг станет скрестись…

Когда затеваешь рисковое дело, надо быть посмелее, нечего выжидать. И едва белая мгла обозначилась в проеме палатки, Васька вышел, наступив на что-то упругое, хрустнувшее под ногой, и удивился, присев на корточки и обнаружив, что за ночь пробились у самой палатки тугие лисички. Затем он сунулся в теплую ночь палатки, поднял за плечи Крыжа. И, прикрывая ему рот ладонью, вполголоса сказал, что пора выполнять задание, опять собираться на дикое поле.

— Уже? — со стоном зевнул Крыж, вылезая из палатки и посматривая на светлеющее небо, где оставался млечный месяц, оставались потускневшие звезды.

— Пора! — требовательно шепнул Васька.

И уже в другой, в соседней, палатке растормошили они Бусько, который попытался отбиваться вялыми руками.

И, как разведчики, бесшумно покинули лагерь.

На плацу машинного парка Ваське показалось сначала, что сторожа нет или он ушел в Гориводу с третьими петухами. Васька метнулся тотчас к трактору, на котором распознал припечатанные к кабине земляные комья, уже похожие на цементные. А затем ринулся искать исправные, матово отсвечивающие плуги.

И тут вышел высокий, тощий сторож — жердь в очках — и царственным голосом спросил, кто позволил им ходить. Васька дерзко заметил, что надо знать, ради чего хранятся вместе с колхозными машинами учебные машины.

Светало уже, но светло было лишь здесь, на машинном дворе, где полевые машины выступали из сумерек и напоминали порой каких-то доисторических животных; а даль была пепельна.

И туда, в пепельную даль, повел Васька трактор, зябко поеживаясь и опасаясь, как бы не наладил Стодоля погоню, как бы не помешал ему распахать это дикое поле, которое вовсе не минное поле.

Да очень поздно спохватился Стодоля!

То один гон, то другой, и свежие борозды, свежие борозды, похожие на гуталин; и вдруг обнаружится на пахоте изумрудная гильза, и значит, вовсе не безопасно это поле. Но диво: словно бы вел трактор по дикому просу, по водяному перцу уже тот, другой Васька, друг и соратник партизан, побывавший на их печальной сходке, принятый в их боевой круг и поэтому ничего не страшащийся. Воображение уже послало ему немало приветственных кличей и похвал бывших партизан, воинов, орденоносцев, и никак нельзя было спасовать перед трезвой мыслью. Да, могла еще одна затаившаяся, влипнувшая в болото, рассчитанная на долгие годы коварная штука обнаружить себя секундным грохотом. Но это очень трусливые мысли!

Тут, на этом поле, грозно пробудившемся вчера, он даже почувствовал, что становится храбрее, взрослее, мужественнее, чуть ли не солдатом становится.

Измученный непрерывной работой на тракторе, кабина которого отражала солнечные лучи и была вся вроде бы в масляных пятнах, измученный ожиданием взрыва и сознанием трудной победы, Васька выключил двигатель. Потому что не было более средь черной земли зеленой земли… И тихонько он стал напевать песенку удачи, песенку сенокосной поры.

Вот в эту минуту на проселке и появился бешено мчащийся грузовик, стекла которого были янтарными от солнца.

А затем, увязая в бороздах, Стодоля прыгал по пашне и грозил кулаком издалека.

А затем, оказавшись возле трактора, он все еще потрясал кулаком и кричал отрывистые, с паузами, слова. Это были сплошь возгласы, несвязные укоры и восклицания, восклицания. И вот крыл его Стодоля на чем свет стоит, а Васька умиротворенно улыбался на все его проклятия.