И боязно было подумать, что вдруг еще какую-нибудь неполадку заподозрят осмотрщики вагонов и поезд так и останется надолго здесь, на боковом пути!

Казалось, ни жив ни мертв сидел он в кабине тепловоза, ожидая самого невеселого исхода. Как вдруг распоряжение по селектору полным ходом следовать до станции назначения. И он, счастливый, преданно посмотрел на Бориса Куприяновича.

А тот заговорил порывисто:

— А у меня в Барановичах дружок. Сапейко. Тоже путеец. Познакомлю, Станик! Душа этот Сапейко. Но несчастливый. Несчастливый он, Станик!

— Отчего же несчастливый? — радуясь перемене в машинисте, его улыбке радуясь, его приветливости, спросил Станик.

— Водил поезда, составы тяжеловесные, первоклассный был машинист, а потом что-то со зрением. Что-то со зрением, Станик. Очки, контора, хоть и при железной дороге, но контора, контора, Станик, а не эта шикарная кабина, не эти рельсы! — И Борис Куприянович энергично выбросил большую руку вперед, как будто повелевая локомотиву мчаться еще стремительнее.

«Вон что! — подхватил, соглашаясь с ним, Станик. — Если человек любил рельсы, бег локомотива… А теперь очки, контора. Конечно же, несчастливая судьба! Чего там говорить, несчастливая…»

Быстрее никогда еще не ездил Станик — ни на скорых поездах, ни тогда, в апреле, когда гонял дублером помощника машиниста. Так казалось ему. И так, возможно, было и на самом деле. Столбы, деревья, округлые кусты, плетни, казавшиеся плотными щитами, взлетающие от мгновенного ветра, гонимые ветром чистые гуси, опадающий от порыва, рожденного несущимся составом, яблоневый цвет, как мотыльковый рой, — все, все тут же становилось пройденным путем, откинутой назад далью.

Снова включился селектор. Голос показался Станику уже веселым, голос вопрошал, готовы ли они с Борисом Куприяновичем и дальше следовать на предельной скорости. Станик подумал, что диспетчеры наверняка нарочито открыли им «зеленую улицу», точно желая убедиться, сумеют ли они в срок, по графику, прибыть в Барановичи. Уж если случилась задержка, уж если отцепили вагон, то, казалось бы, какой тут график, какое своевременное прибытие? Просто диспетчеры знают, какой первоклассный машинист ведет состав. «Конечно же, знают Бориса Куприяновича! — еще раз подсказал себе он. — И не только гадают, сумеем ли мы уложиться в график, а верят в это, верят!»

Будто невзначай опять скользнул он взглядом по лицу машиниста. И поразился, как изменилось это обычно замкнутое, С тяжелыми чертами лицо, каким оно стало вдохновенным. А машинист, повернувшись к нему, словно хотел что-то сказать, но лишь вздохнул, лишь обогрел нежным, незнакомым ранее взглядом.

Гони, машинист, свой поезд! И ты, Станик, тоже гляди в оба, помогай машинисту сокращать расстояние!

— Полчаса наверстали, — вполголоса, точно оберегая тайну, проговорил Станик. — Тридцать минут нагнали. Теперь совсем немного — и уложимся. Уложимся в график, Борис Куприянович…

— Ты Барановичи запроси. Диспетчера из Барановичей. Чтоб никаких задержек! — тоже тихо и вроде тайно молвил в ответ Кулижонок.

— Сейчас, Борис Куприянович! — охотно отозвался Станик и уже снял трубку рации, да тут же и выключил ее, потому что схема движения была перед ним, а там, на схеме, как раз перед Барановичами и начинался опасный путь.

Опасный путь — это медленный ход поезда, и тут проси не проси — никто не позволит мчаться с большой скоростью.

Все-таки, вздохнув раздраженно, Станик связался по рации с диспетчером и попытался выпросить разрешение увеличить скорость, поскольку и так немало времени потеряли на перегоне.

— Сколько времени потеряли на перегоне! — повторил он, надеясь на несбыточное.

— Выполняйте схему движения, — возразили по селектору. — Всего пять километров. Но участок опасный. И потому придерживайтесь схемы движения.

«Ну да, пять километров! — подумал Станик. — А будем тащиться, как дореволюционные паровозы…»

Но ничего не оставалось, как сбавить ход, идти со скоростью двадцать километров в час и надеяться на то, что остальной участок удастся преодолеть стремительно. Когда кончился опасный путь, когда остались позади медленные пять километров, Станик как бы прикрикнул на самого себя:

— Конец опасного! Зеленый!

— Зеленый! — тоже сердито, в унисон подхватил Кулижонок.

И понеслись, понеслись, наращивая скорость, догоняя потерянное время!

«Минута! — считал мысленно Станик. — И еще! И опять минута! А теперь последняя минутка, самая последняя — и будет полный порядок…»

Ох, эта последняя, так необходимая минута, единственная минута, без которой не выполнить графика!

Вот почему чуть ли не измученными сошли оба на хрустящий ноздреватый шлак товарной станции в Барановичах.

Но прежде чем ступить замлевшими, неверными, как будто ослабевшими от долгого бега ногами на чужую твердь товарной станции, надо было подать состав под разгрузку на запасную ветку, надо было отправиться порожним локомотивом в депо, надо было терпеливо ожидать, пока примут локомотив в барановичском депо.

И Станик, все посматривая на незнакомых машинистов, которые принимали локомотив, вдруг заметил улыбающегося в стороне, поодаль, светловолосого человека в очках, делавшего какие-то приветственные знаки не то ему, Станику, не то Борису Куприяновичу.

«Да ведь это Сапейко! — догадался он, вспомнив о приятеле Бориса Куприяновича, о том приятеле, который, бедный, был первоклассным машинистом, а теперь где-то в железнодорожной конторе. — Да, Сапейко, несчастливый Сапейко. Точно! Но откуда узнал, что наш состав прибывает? Хотя… ведь он в конторе, может, даже диспетчером, этот несчастливый Сапейко».

Все так и оказалось, Сапейко уже встречал их, и напрасно Станик хотел потормошить Бориса Куприяновича, чтобы взглянул Борис Куприянович на незнакомца в очках. Хотя Борис Куприянович будто и не замечал незнакомца, занятый делом, да все же видел, видел того. Потому что сразу, едва пришла пора покидать локомотив, Борис Куприянович, широко разводя руки, пошел навстречу улыбающемуся незнакомцу.

А был этот незнакомец Сапейкой, другом машиниста, неудачником, распростившимся навсегда с кабиной тепловоза.

Хотя кто из них двоих — Кулижонок или Сапейко — был на самом деле невезучим, неудачливым всего лишь несколько часов назад? Кто? И не потому ли, что беда одного неудачника стала известна тотчас другому, пришел приятель сюда, в депо, — ожидать, встречать, уговаривать, ободрять?

А никого не надо утешать — вот какая радость!

— Пришли, Казька, тютелька в тютельку! — по-мальчишески ликовал Борис Куприянович, сжимая Сапейко в объятиях, вздыхая при этом шумно, с удовольствием и то и дело порываясь даже теперь потянуть за петельку из кармана свои великолепные часы.

— Да, тютелька в тютельку! — подхватил и Станик и махнул рукой: дескать, зачем вам этот слиток, Борис Куприянович, всё минута в минуту, и часы очень верные, точные, очень хорошие часы, Борис Куприянович.

— Теперь-то можно махнуть рукой, — не унимался Борис Куприянович, делаясь то строгим, то вновь веселым. — Теперь можно. А тогда? А на том перегоне — а, Станик? Нет, братцы, мы об этом еще поговорим, поговорим! Мы сейчас в нашу гостиницу— во-он тот вагончик и есть гостиница для машинистов. Туда, братцы, туда!

— Да что ты, Борис, какая гостиница? — вдруг осерчал Сапейко, мотнул с неудовлетворением головой, отчего чуть съехали очки в золотистой тонкой оправе. — Какая гостиница? Тебе что, опять в рейс, что ль?

— Опять, Казька, — как будто повинился Борис Куприянович. — Ну, не сегодня, а завтра. На Минск. Техталон на руках.

— Так чего же ты в гостиницу? — в сердцах воскликнул Сапейко. — Если завтра ехать, чего же ты в этот вагончик? А мой дом? Мой дом, Борис? Идем, идем! — грубовато подхватив их обоих под руки, с негодованием продолжал Сапейко. — Выдумали какой-то вагончик! А мой дом? Эх, Борис, Борис! Да я же как узнал, что на том перегоне случилось… Да я же с той поры и дежурю в депо! Люди с первого дня отпуска едут в деревню, на море там, еще куда-нибудь, а я, дурень, вас дожидаюсь в депо. Потому что вы на том перегоне…