Да, уверенным был он накануне, когда в новой, шершавой еще суконной фуражке по забывчивости садился на прогибающуюся койку и тут же подскакивал к зеркалу, искал там независимого человека в путейской фуражке, строил вдохновенное лицо. И находил, что только так и надо сфотографироваться — в фуражке, чуть косо сидящей на голове. Будет превосходный снимок: не то офицер, не то инженер тяги. И чтоб этот холодок в глазах, эта независимость во взгляде, этот упрямо сжатый рот. Потом, конечно, можно и скинуть фуражку, и помять рукой лицо, и подосадовать, что такое нежное, узкое, худое лицо, и сделать кислый вид, и сплюнуть в досаде, а пока больше серьезности, больше уважения к себе!

Но все это было накануне, было суетой прожитого дня.

А теперь, едва оказался он в депо, где по воздуху плавали перемещаемые кран-балкой локомотивы, едва повстречал практикантов из училища, взглянувших на него с некоторым испугом, то и сам, похоже, чуточку испугался: «Да ведь первый рейс… И уже никакой не дублер, а пом!»

И так захотелось напоследок промчаться по всем цехам депо, слишком теплым, с устойчивым запахом машинных масел, и по железной, штопором завинчивающейся лестнице взобраться наверх в ту комнату, откуда с высоты можно видеть и теплый цех, и эти плавающие китами занемогшие локомотивы.

«Чего это они? — подумал он о практикантах, проводивших его, пожалуй, не испуганными, а просто взволнованными взглядами. — Если считать как следует, уже не первый рейс, не первый. А только… чего это я сам?»

И он, вдыхая глубже тропический воздух депо, почувствовал неясную и какую-то приятную тревогу, которая и не снилась ему еще накануне.

Все было знакомо, узнаваемо здесь, в депо, где столько раз взмывал он по черной винтовой лестнице. Именно потому вдруг стало жаль расставаться со всем прошлым, и он, обернувшись, посмотрел с необычной грустью на тех юнцов, которые тоже издали смотрели на него, провожая долгими взглядами.

Он даже помахал кому-то из практикантов, попрощался навсегда со своим прошлым, с тремя веснами в училище да в депо, и сразу же приободрился, вспомнив, как легко давалась учеба. Просто поразительно, как все легко давалось, как моментально откладывалось в памяти все, что он слышал на занятиях там, в тепловозной мастерской, в лингафонном кабинете, в лаборатории контактной сети! Другие до полуночи мучились над тетрадями в клеенчатых обложках, над испачканными учебниками, а он тут же запоминал все, что необходимо затвердить о приводе в масляном насосе двигателя. И, прекрасно отвечая на экзаменах, он, помнится, никакого волнения не испытывал. Он выходил от экзаменаторов спокойный, снисходительно посматривая на тех, кто готовился шагнуть в класс с таким видом, точно набрал побольше воздуха для погружения под воду. «Отлично, Станик?» — спрашивали у него с уважением. «Отлично», — соглашался он ровным голосом. А как же иначе?

И потом, каждую весну, когда нервозными становились его сверстники в горячечную пору экзаменов, он выходил от взыскательных экзаменаторов всегда уравновешенный, не испытывая бешеной радости от очередного маленького успеха. И, наблюдая, как мучаются, волнуются и страдают другие, он втайне полагал, что делает честь училищу своими блистательными успехами в учебе.

Так чего же робеть теперь, если все складывалось удачно прежде, если такими благополучными были три весны?

И все же странно: чуждая ему тревожность не покидала его. То ли потому, что он прощался с этими первогодками, со своим прошлым, то ли потому, что первый рейс самостоятельным помом, а не дублером?

Как давеча, он помял узкое лицо ладонью, ощутил нежную от бритья, скользкую кожу лица. И вскинул голову, зная, что опять надо выглядеть ему прежним — спокойным, независимым, учтивым, приятным, бодрым, умным, даже несколько веселым. Потому что удачливый человек!

И вот тут, когда ненужное волнение вроде покинуло его, как раз и показался машинист тепловоза Борис Куприянович Кулижонок. Был он молодой, лет тридцати, но солидный, широкий в плечах, с замкнутым, неподвижным лицом, в такой же фуражке с никелевыми молоточками крест-накрест, как у него, у Станика, и в чистом форменном костюме.

— Опять без помощника отправляемся. Опять помощник заболел, а мы без помощника, Станик? — сказал с нарочитой озабоченностью Кулижонок и покосился на него с любопытством.

И Станик припомнил тот апрельский рейс, когда он третьим человеком на тепловозе отправлялся в рейсы, дублером помощника машиниста. Тогда и в самом деле помощник не смог по болезни занять свое место в кабине тепловоза, и пришлось Станику заменить помощника.

Но теперь Станик возразил:

— Как же без помощника? Лично вам, Борис Куприянович, я уже сдал испытание на пома, — и взглянул выразительно на него.

Шутил, конечно, Кулижонок, напоминая об апрельском рейсе. Но уже через минуту Станик подумал о том, что в этих словах, должно быть, какой-то иной, скрытый смысл, потому что он, Станик, и вправду еще не настоящий пом.

И Станик самолюбиво поджал губы, снося несправедливую обиду, и молча последовал за машинистом к локомотивному кругу.

Локомотивный круг! Тесно стоят тепловозы на этой круглой площадке вблизи депо, целое сборище зеленых тепловозов. И вот медленный поворот локомотивного круга — и рельсы, на которых дожидается отправки тепловоз, соединяются с тем стальным путем, который манит зеленым огнем.

— Гдзе твой потёнг, хлопец? — вдруг по-польски обратился к нему Борис Куприянович и с невозмутимым выражением замкнутого лица стал тыкать на один, на другой тепловоз.

И поскольку многое роднит белорусскую и польскую речь, Станик догадался, что спрашивает машинист о том, где твой поезд, хлопец. А где твой поезд, где локомотив, на котором в рейс, поди угадай! Тесно стоят эти тепловозы разных марок, и в какую сторону увлекут они ветер, постоянно остающийся позади состава?

Тут и вспомнил Станик, что и тогда, в апреле, Борис Куприянович то и дело доставал из бокового кармана пиджака удобный маленький словарь русско-польского языка. И, переворачивая тончайшие, поскрипывающие под его пальцами странички, мечтал Кулижонок о том времени, когда станет водить поезда в другую страну, в Польшу.

— Ну и что, Борис Куприянович? — спросил теперь, недоумевая, Станик. — Не все ли равно, допустим, вести поезд ночью здесь или в Польше? И здесь непроглядная, туманная ночь, и там такая же ночь. И здесь рельсы, и там все рельсы, рельсы…

— Да как ты еще в апреле не понял этого? — возмутился Борис Куприянович. — Ведь это же высшая степень доверия машинисту, если он ведет поезд из одной страны в другую. Значит, он очень опытный машинист, на него полностью положились, он знает язык соседней страны, он в срок проведет состав по всем перегонам соседней страны — пускай даже ночь, туман, дождь. И машинист уже не только показывает свой класс, мастерство, а он за всю свою страну отвечает в соседней стране. И это так важно, Станик: один человек за всю страну!

«А если на границе меняются бригады? — болея за увлеченного этого человека с замкнутым лицом, подумал Станик. — Если дальше потёнг ведет польская бригада? И если Борис Куприянович все знает и нарочно обманывается? Конечно, приятно мечтать о большом поручении!»

И хорошо, подумал Станик еще, что сам я не знаю, меняются на границе бригады или нет. А то…

И он виновато взглянул на Кулижонка. Получалось, он невольно вроде бы усомнился в значительности того дела, которое у Кулижонка на всю жизнь. «Да и у меня! — чуть ли не вслух сказал он. — Два года помом, два года на железной дороге, пока до института…»

Досадуя на себя, он взобрался по крутым ступенькам на тепловоз, следом за Кулижонком ступил в кабину, которая будет своей на весь рейс. Справа, где сиденье машиниста, доска с приборами: вольтметр, амперметр, киловаттметр, термометры воды, масла, воздуха, манометры, показывающие давление воды, масла, воздуха, сигнальные лампы. А слева — голый столик помощника машиниста. Свой локомотив на весь рейс!