— Да. Назовем это героической запальчивостью.
— Как Ориген мог быть Отцом Чего-Либо — без всяких при себе мудей? Ответствуй.
— Придется исходить из того, что его духовные тестикулы сохранились в целости. Ты с ним знаком?
— Не могу сказать, что видал его в наших краях.
— Но, черт подери, он там? Ты разве не всеведущ?
— Нет. Я в силах, но иногда высшая мудрость — не знать. Полагаю, можно спросить у Полиарха.
— Кто на этом белом свете, скажи на милость, этот Полиарх?
— Он не на этом белом свете — и опять-таки я не знаю. Кажется, он у Христа викарий, в Раю.
— А иные странные обитатели там имеются?
— С избытком, на мой вкус. Глянуть только на этого мужлана по прозванью Франциск Ксаверий{18}. Бражничал да бабничал в трущобах Парижа с Кальвином и Игнатием Лойолой{19}, в дырах, где битком крыс, паразитов, лизоблюдов и люэса. Ксаверий был великий путешественник, болтался по Эфиопии и Японии, якшался с буддийскими монахами и собирался единолично обратить Китай. А Лойола? Ты рассуждаешь обо мне, а у этого малого ранняя святость была бок о бок со спятостью. Он себя сделал фельдмаршалом священной армии неимущих, хотя точнее сказать было б загребущих. Не упразднил ли Орден Папа Климент XIV{20} — за пристрастие к коммерции, а также за политическое интриганство? Иезуиты — изворотливейшие, лукавейшие и лживейшие разбойники из всех, какие поджидают в засаде простых христиан. Инквизиция шла по следу Игнатия. Ты знал? Жалко, не достали. Но одна сторона и слышать не пожелала о Папском бреве упразднения — императрица Расеи. И поглядите-ка теперь на них!
— Интересно, что отца твоего звали Патриком. Он святой?
— Кстати. В твоей университетской шатии в Дублине имеется профессор Бинчи{21}, этот несчастный с младых ногтей писал и проповедовал, что история святого Патрика сплошь неверна и что на самом деле святых Патриков двое. Бинчи тюльку вешает.
— Почему это?
— Два святых Патрика? У нас этих жучил четыре штуки, и от их трилистников, трепотни и дерьма собачьего всех тошнит.
— А другие? Святой Петр как?
— Ой, этот цел-невредим. Несколько жлоб, по правде сказать. Частенько себя отелотворяет.
— Это еще что?
— Отелотворяет себя. Присваивает себе какое-нибудь тело, как вот я сейчас, для твоего удобства. Иначе как тебе подобным разобрать хоть что-то в бескрайности газов? Петр чуть что — лишь бы ключами побахвалиться, похорохоритъся да выставить себя клятой докукою. Ох уж и было жалоб на него Полиарху.
— Ответь мне вот на какой вопрос. Искупитель сказал: «Ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою»{22}. Есть ли какое-нибудь подтверждение этой насмешке, что он, дескать, основал Церковь свою на каламбуре, раз «Петрос» означает «камень»?
— Так запросто и не ответишь. Имя Петрос ни в классическом, ни в мифологическом, ни в библейском греческом не возникает нигде, кроме дружочка нашего апостола и его последователя и дальнейших тезок, — за исключением вольноотпущенного Береники (матери Ирода Агриппы){23}, упомянутого у Иосифа Флавия 8 «Иудейских древностях», 18, 16, З{24}, в описании последних лет правления Тиберия, то есть тридцатых годов н. э. Петро возникает как римское родовое прозванье у Светония в «Веспасиане», I{25}, а также Петра — женское имя в Тацитовых «Анналах», 11:4{26}.
— И он тебе не по сердцу?
— Наши ребятки, когда он ошивается по округе весь из себя отелотворенный да ключами размахивает, задразнивают его: гоняются за ним и вслед петухами кричат: «Ку-ка-ре-ку».
— Ясно. А прочие? Иуда с вами?
— В этом еще одна незадача для Полиарха. Петр однажды остановил меня и попытался накукарекать мне побасенку, как Иуда пришел к Вратам. Улавливаешь шутку? Накукарекать побасенку?
— Очень смешно. А матерь твоя Моника там же?
— Ну-ка постой! Не пытайся под меня эдак подкопаться. На меня не вали. Она здесь была прежде моего.
— Чтобы сбавить температуру кипящего котла похоти и разврата, ты взял себе в жены или же в наложницы приличную бедную юную африканку, а малыша, коего ты с ней зачал, назвал Адеодатом. Но никто по-прежнему не знает имени твоей жены.
— Тайна эта при мне до сих пор.
— Зачем было давать такое имя сыну, коли сам ты был распутным язычником, даже не крещеным?
— Это все вешай на мамулю — на Монику.
— Далее ты отставил жену куда подальше, и она убрела в глушь, может, обратно в рабство, но поклялась хранить тебе верность навеки. Срам сей не настигает ли тебя ныне?
— Что там меня настигает, не твоего ума дело, я делал, что мамуля велела, а все — ты в том числе — обязаны делать, что мамуля велит.
— И тут же следом, как излагаешь в книге шестой своих «Исповедей», взял ты другую жену, одновременно предаваясь и двоеженству, и неверности супружеской. И ее ты выгнал — после этих твоих фокусов с Tolle Lege[14], в саду, где ты съел пригоршню сворованных груш. Саму Еву обвиняли исключительно в одном-единственном яблоке, не более. И во всем этом позорном поведении мы вновь видим влияние Моники?
— Разумеется. И еще Бога.
— Моника знает, что ты со мной столь непревзойденно откровенен?
— Знает? Она, вероятно, сама здесь, неотелотворенная.
— Ты предал и уничтожил двух приличных женщин, приплел Бога, дав имя-издевку своему ублюдку и во всем этом безобразии винишь свою мать. Не будет ли уместным звать тебя черствым прощелыгой?
— Не будет. Зови меня святым прощелыгой.
— Кто еще у тебя в царстве? Иуда?
— Павел у нас, частенько отелотворенный и всегда под приглядом врача своего Луки, тот ему примочки ставит на больную шею. Когда Павел слишком уж тешит себя, тот еще пустомеля с этими его эпистолами на скверном греческом, хронический двурушник, я время от времени ору ему: «Тебе тут не дорога в Дамаск!» Ставит его на место. Да и вообще случай с Tolle Lege — никакой не фокус. То чудо было. Первая же книга, которую я взял в руки, была Павлова, и строки, зацепившие мой взгляд, такие: «Не предаваясь ни пированиям и пьянству, ни сладострастию и распутству, ни ссорам и зависти; но облекитесь в Господа нашего Иисуса Христа, и попечения о плоти не превращайте в похоти»{27}. Но, знаешь, думаю, величайшая чушь собачья из всех — святой Вианней.
— Не слыхал о таком.
— Еще б. Жан-Батист. Ты его знаешь по прозвищу «Кюре из Арса»{28}.
— Ах да. Французский божий человек.
— Страх божий, ты хотел сказать. Берет себе в голову, еще смолоду, что станет священником, бестолковый, как запятки экипажа, ни бельмеса ни в латыни, ни в арифметике, лытает от дела, пока Наполеон выискивает ребяток, чтоб послать их на бойню в Расею, под самый занавес проводит по шестнадцать-восемнадцать часов в исповедальне — выслушивает, а не выговаривается, — и давай чудеса творить, заколачивая себе на жизнь невесть как и наловчившись предсказывать будущность. Слов нет. Дьявольский пройдоха, а не человек.
— Дом твой изобилует чудиками.
— Он и у нас чудеса свои кажет. Оживляет липовые трупы и в два счета воскрешает из мертвых чучела мумий.
— Повторяю вопрос, который уже задавал: домочадец ли ваш — Иуда?
— Вряд ли Полиарху понравится, начни я распространяться об Иуде.
— Он меня интересует особенно. Евангелие превозносит любовь и справедливость. Петр отказался от своего Учителя из гордыни, тщеславия и, вероятно, страха. Иуда совершил нечто подобное, но из постижимых соображений. Петр, однако ж, цел и невредим. А Иуда?
— Иуда, поскольку мертв, — вечен.
— Но где же он?
— Мертвые лишены гдешности. У них есть состояние.
— Заслужил ли Иуда рай?
— Pulchritudo tam antique et tarn nova sero amavit{29}.