Мы остановились у каменной лестницы, подножие которой омывали темные волны. Перед нами сонно текла река. Невдалеке от нас какая-то пара, прогуливаясь, кормила чаек. Девушка в сером пышном платье с кринолином бросала в воздух кусочки хлеба, и ни одна крошка не достигала земли: птицы, пронзительно крича, подхватывали добычу на лету. На мостках чуть поодаль бабы полоскали на реке белье. Они о чем-то болтали между собой и смеялись, и их пустой смех вкупе с криками чаек и печальным звоном церковного колокола, принесенным ветром откуда-то с того берега, почему-то сеял во мне тревогу.
– Слухов о старшем брате Кобрине ходит много, и все они дурного свойства, – продолжил Данилевский. – Про любовь ко всякого рода мздоимствам, злоупотреблениям и подношениям можно и не говорить. Именно его торговыми делами руководил твой дядя; пусть уже лет десять прошло, как он перестал быть главным управляющим Кобриных, от дел он так и не отошел. И, как поговаривают, капиталы князей тоже всегда участвовали в его собственных предприятиях…
Студент сел на скамейку и закурил папиросу.
– Да, есть еще одна тонкость, – помахал он в воздухе обгоревшим черенком фосфорной спички, – отец братьев Кобриных, князь Константин Евгеньевич, был игроком и, конечно же, неудачливым. Можно сказать, он в счет своих колоссальных долгов раздал все свое состояние соседям-картежникам и заезжим любителям виста. Но вот что удивительно: когда долговая тюрьма уже казалась неминуемой, Савельев, будучи еще управляющим князя, исхитрился и поправил княжьи дела. В некоем вечернем листке как-то тиснули заметку о том, что приказчик через подставных лиц, а также от своего имени выкупил почти все долговые векселя знатной фамилии. Положение князя было общеизвестным, так что его финансовые обязательства продавали в полцены, а может, и того меньше. Одним их предъявлением к оплате твоя дядюшка мог бы сделать банкротами всю княжескую семью. И это был бы их окончательных крах. Чуешь?
Я отрицательно покачал головой.
Данилевский искоса посмотрел на меня, выпустил в вечернее небо облако табачного дыма и вздохнул:
– Ничего, позже поймешь! В итоге никаких векселей он к оплате не предъявлял, но из управляющих таки ушел. Незадолго до того, как старый князь окончательно спился и умер от апоплексического удара, братья Кобрины все свои доходы вдруг стали вкладывать исключительно в савельевские предприятия! Следующие несколько лет стали временем расцвета состояния Савельева. Кобринские финансы тоже, представь себе, выправились!
– Как же так? Они же были полностью разорены!
– Так все долговые бумаги оказались у Савельева, а потому земли, деревни да несколько заводов не пошли с молотка, а приносили потихоньку прибыль. Только теперь старый князь не мог свободно ими распоряжаться: захочет лес или фабрику какую продать, чтоб денег выручить, а Савельев уже на векселя намекает, и снова банкротство дамокловым мечом висит! А Петр Устинович все княжеские доходы, вместе со своими, разумеется, в выгодные ему предприятия вкладывает: в сталелитейные и судостроительные заводы, в лесозаготовки и рыбные промыслы, в производство спирта и крупные винокурни. Это же миллионы и миллионы рублей прибытка!.. Причем порой он пользуется не только княжескими деньгами, но и высоким княжеским именем в таких делах, в какие его самого с его купеческим происхождением просто не допустили бы. А тут все двери открыты! В таких вещах ведь что главное? Правильно, оборотный капитал! Чем больше в верное дело вложишь, тем больше куш! Ну и наверняка он от прибылей своих отдавал князьям далеко не половину. Думаю, много меньше. В общем, не в ущерб себе работал управляющий!..
Я почесал в затылке:
– Слушай, откуда ты про все это знаешь, а?
– Газеты, городские анекдоты, кабацкие разговоры… Земля, как говорится, слухами полнится, – Данилевский бросил свой окурок в сухую пыль и наступил на него каблуком сапога.
– А еще, – он вдруг пристально взглянул на меня и понизил голос, – по городу ходят другие слухи…
Я вздрогнул:
– Это какие же?
– Нехорошие, брат! Поговаривают, что миллионщика Савельева отравили…
Глава III
В большом зале Гражданской палаты было тесно, душно и пыльно. Пыль была повсюду: на потертой обивке стульев, на бесконечных стопках бумаг, которые сюда приносили и отсюда уносили, на гардинах, некогда белых, а теперь приобретших песочный оттенок, на одежде толпившихся здесь людей. Солнечные лучи, льющиеся из высоких затворенных окон, подсвечивали носимые сквозняком туда-сюда мелкие пылинки, отчего казалось, что в зале повис туман сродни утренним болотным испарениям.
Вокруг меня сгрудилась куча народу. Никто не пытался сесть на первые места, так как они негласно оставались за нами, членами семейства, но задние ряды публика забивала бойко и шумно. Был здесь и полицейский околоточный надзиратель, ибо сегодня оглашалось завещание именитого жителя его околотка, и некоторые видные купцы, и несколько приказчиков и купчиков рангом пониже. Я заметил в толпе и уже знакомого мне франтоватого худощавого дворянчика из дядиной лавки – князя Кобрина. Он, ухмыляясь, стоял поодаль в компании таких же хорошо одетых молодых людей и девиц. Видимо, театральный сезон заканчивался, труппы служителей Мельпомены разъезжались на гастроли, и теперь для праздной молодежи, подобной князю с его спутниками, такие собрания тоже становились развлечением. Во всяком случае, билеты на заседания, как говорили, раскупались чрезвычайно охотно. Бог мой, какая же пошлость!..
Вскоре из высокой двери в зал вышел немолодой поверенный в черном строгом костюме с большой дубовой шкатулкой в руках. В шкатулке, должно быть, лежало завещание.
Все затихли. В воздухе слышался лишь шелест вееров, временами дополняемый чьим-то кашлем с задних рядов, да еще у стены кто-то все шелестел кульком, по всей видимости, с какой-то снедью – с орехами или с леденцами.
Адвокат поставил свою ношу на стол. Затем он торжественно оглядел зал, одновременно протирая черной бархатной салфеткой золотое пенсне, и, нацепив его себе на нос, занял, наконец, свое место за столом. Солнечные лучи, струящиеся из окна у него за спиной, ореолом светились в его тонких седых волосах, окаймлявших поблескивавшую от пота лысину.
В первом ряду перед поверенным сидели только я, Надежда Кирилловна и Аглая. Совершенно бесшумно в наш ряд, только чуть поодаль от нас, подсел и долговязый приказчик-управляющий – тот самый, которого я накануне видел в лавке.
Крышка шкатулки распахнулась. В зале наступила гробовая тишина.
У меня засосало под ложечкой.
Поверенный вытащил на свет сложенный втрое лист бумаги. Кашлянув, он развернул документ и нараспев, как дьякон на клиросе, громким голосом заговорил:
– Оглашается духовная грамота почетного гражданина Российской империи, купца первой гильдии Петра Устиновича Савельева…
Я приготовился было слушать чтение длиннейшего списка, в котором, как это принято в купеческих семьях, обычно подробно описана вся домашняя утварь, иконы, пожертвования различным богадельням и общественным советам. Но, к моему удивлению, текст оказался гораздо короче:
– «Все движимое и недвижимое имущество, весь денежный капитал в делах, оборотах или долгах предоставляю в равных долях в неприкосновенную собственность моих компаньонов – их сиятельств Евгения Константиновича, Дмитрия Константиновича и Всеволода Константиновича Кобриных. Обязую упомянутых лиц также совершить следующие выдачи из моего капитала: жене моей, Надежде Кирилловне Савельевой, передать во владение мой дом в Замоскворечье, ее личные украшения и пятьдесят тысяч рублей в неприкосновенную собственность; дочери же моей, Аглае Петровне Савельевой, – десять тысяч рублей по достижении ею двадцатилетнего возраста».
Барсеньевы в тексте завещания не упоминались.
Меня бросило в жар. Стало нестерпимо душно. Сердце билось неимоверно.
Значит, все кончено?
