На другой день я ушел с поисковой группой. Рядом со мной все время двигался Алексей Ваднев, ни на шаг не отпускал меня от себя. Когда садились отдыхать, он ворчал:
- Ну и сковал ты меня, парень... Надо же было привязаться к нам! Что, боишься, не принесем твои батареи? Да разве мы не знаем, что они нужнее, чем сухари?
- Все правильно говоришь, Леша. Но мне хочется самому походить, поискать. Понимаешь, самому!
- Самому, - сердился Ваднев. - Ходи тут с тобой и охраняй, как какую важную персону...
Я засмеялся:
- А ты не охраняй! Не маленький. Видишь, рации и документации у меня нет. Значит, в данное время я такой же, как все. И охранять меня ни к чему.
- Знаешь что, парень, - строго посмотрел на меня Ваднев, - расскажи эту басенку своим внукам! Мне приказали.
Разговор наш прервал какой-то странный звук. Алексей замолчал. Я посмотрел на него, он на меня. Звук повторился снова: громче, ближе. А потом из зарослей вышла огромная черная птица. Она выглядела неуклюже: крылья волочились, почти голая шея с крупной головой была вытянута вперед. Так и казалось: сейчас набросится.
Мы с Вадневым переглянулись. Ни я, ни он такую птицу в жизни не видели. Птица-великан, с крючкообразным клювом. Видать, хищная...
В трех-четырех шагах от нас птица остановилась и уставилась своими крупными, немигающими круглыми глазами. Полностью она еще не оперилась: на крыльях и шее рос бурый пух. Явно птенец еще, но раза в два больше гуся или индейки. Летать, наверное, не умеет, иначе не был бы здесь.
Несколько минут стояли мы и рассматривали эту редкостную птицу. Потом Ваднев порылся в своем вещмешке, отыскал кусочек конского мяса и, надев на палочку, сунул птенцу.
- Бери! Чего же ты? Голоден, наверное, - сказал он.
Птенец несмело и осторожно приблизился к протянутому куску и схватил мясо крючковатым клювом. Ни на секунду он не спускал с нас глаз, будто боялся, что отнимем добычу. Захватив когтистыми лапами кусочек мяса, он с жадностью принялся его рвать.
Оказалось, Вадневу рассказывал однажды работник заповедника о черных грифах, которые гнездятся на горе Черной и Чатыр-Даге. Судя по всему, это и был черный гриф.
Птенец быстро расправился с мясом и вопрошающе смотрел на нас, будто просил еще. Но ни у меня, ни у Алексея больше ничего не было с собой.
Ваднев попытался поймать птенца, но тот не дался. Своими огромными, почти двухметрового размаха, крыльями он бил нас по рукам и норовил клюнуть крючковатым носом.
- Ну драчун! И это в благодарность? - укорил птицу Ваднев. - Ладно, гуляй... Не трону!
Мы поднялись на вершину горы. Над самым оврагом, как бы отбившись от всех, стояли две старых высоких сосны, их ветки туго переплелись. На самой макушке Алексей увидел огромное гнездо. Подошли ближе, но подобраться к гнезду не решились: высоко в небе парила темным пятном какая-то птица. Возможно, кто-то из родителей птенца...
Мы с Вадневым нашли один парашют с сухарями. Поисковая группа принесла два - с боеприпасами. А батарей по-прежнему не было. Тринадцатый парашют обнаружил лишь на шестой день. Ну теперь мы живем!
* * *
Разведчики принесли очень важные сведения. В районе Перекопа немцы сооружают мощные укрепления по плану фельдмаршала Клейста. Значит, собираются обороняться со стороны Перекопа и Сиваша... Это нас радовало: немцы чувствуют себя неустойчиво.
Но сводки Совинформбюро были по-прежнему неутешительны. Наши войска на Северном Кавказе снова оставили несколько населенных пунктов... В районе Сталинграда идут ожесточенные бои...
Штаб фронта просил командование района усилить диверсии на железной дороге. В связи с этим несколько ночей подряд летчики Фадеев и Калмыков доставляли нам на своих "уточках" мины, взрывчатку, медикаменты, продовольствие, а также газеты, письма.
Было письмо и нам с Николаем от начальника разведотдела Северо-Кавказского фронта, который сообщал, что мы представлены к правительственным наградам, говорил, чтобы крепились, что недалеко то время, когда Крым будет очищен от захватчиков.
Да, хотя фронт и отодвигался все дальше на восток, мы глубоко верили, что победа все равно будет за нами. Но до того заветного дня оставались еще бесконечные версты голодных, тревожных и кровавых боевых будней.
27
Незаметно подкралась осень. Буйно-зеленые кроны дуба и клена окрасились красной медью и упорно выдерживали порывы резкого ветра. Ели и красногрудые сосны по-прежнему стояли в нарядном сарафане.
Медленно подбирался рассвет. Моросил дождь. Неспокойно шумели деревья. Потом неожиданно дождь перестал, ветер стих, тучи раздвинулись, и выглянуло солнце. На увядающей траве заискрились капельки росы.
У нас с Николаем существовал порядок: один день, я готовлю пищу, другой - он. В тот день Григорян работал на рации, а я занимался кухней. К нам пришел, по обыкновению жизнерадостный, Алексей Ваднев.
- Ну как, парни, дела? - спросил улыбаясь.
- Дела как сажа бела, - ответил Николай и, кивнув в мою сторону, добавил: - Кашу варить не хочет, вот какие дела.
- Верно, не хочешь? - повернулся ко мне Ваднев.
- Не из чего, вот и не варю. На два дня осталось полпачки пшенки. Хоть вари, хоть смотри... Сделаю сейчас, а что потом? Два дня чай хлебать?
- Готовь, парень, кашу, готовь, я принесу вам брикет, - сказал Алексей.
- Ну коли так...
Ваднев всегда был веселый, никогда не впадал в унынье. Никто из партизан не видел его грустным, сумрачным. Алексей не жалел для людей улыбок, зная, что это помогает делу. И действительно, посмотришь на него, послушаешь, и становится радостней на душе.
А нам с Николаем Ваднев всегда помогал с питанием. Вернется, бывало, с продовольственной операции, обязательно поделится добытым: последним сухарем, последним кусочком конины, последними граммами муки, жира, соли. Ничего не жалел!
Николай закончил работать, свернул рацию, подал мне полученную радиограмму, стрельнул глазами на котелок, где звонко булькала каша.
- Какой ты молодец. - Он глубоко вдохнул ароматный запах.
Радиограмма адресовалась Луговому: теперь он был комиссаром района вместо убывшего на Большую землю Бедина. В радиограмме говорилось, что ночью прилетит секретарь Крымского обкома партии Ямпольский.
Пока Григорян носил радиограмму в штаб, где-то в стороне, восточнее нашего лагеря, в районе посадочной площадки, вдруг поднялась сильная стрельба. Там усердно выстукивали немецкие пулеметы, безудержно трещали автоматы. Видимо, гитлеровцы напоролись на нашу заставу и пытались сломить ее. Но партизаны оказывали яростное сопротивление.
Прибежал Григорян, мы быстро собрали свои вещи и стали ждать команды. Котелок с кашей шипел на углях костра. Николай глотал слюну, поглядывал туда.
- Может, она уже готова? - наконец не вытерпел он.
Я утвердительно кивнул. Григорян мигом принес котелок с кашей, пахнущей дымком, и мы принялись ее уплетать. А стрельба так до самого вечера и не утихала...
Как доложила разведка, фашистов было свыше батальона: механизированный отряд, полицейский взвод и жандармерия. Немцы захватили большую посадочную площадку и рвались в глубь леса.
Но два партизанских отряда преградили карателям путь: в лес они так и не вошли. А нам пришлось радировать на Большую землю, что самолеты принять не можем, так как аэродром занят противником.
Только через четыре дня, четвертого октября, мы передали, что готовы принять самолеты. И ночью прилетели две "уточки", привезли боеприпасы, продовольствие, медикаменты. Прибыл и секретарь обкома партии Ямпольский.
Мы не ходили на аэродром - Алексей Ваднев сам принес нам батареи для рации. Теперь у нас было уже два комплекта в запасе...
На другой день секретарь обкома пожаловал к нам. Его сопровождал Луговой. Ямпольский поздоровался с нами за руку, представился.
- Как самочувствие? - спросил он. - Есть жалобы?
Мы повели плечами: вроде бы жаловаться не на что, жили мы как все. Вот только на операции нас не пускают...
