– Завтра родительский день, Александр, – сказала она. – Вам должно быть не до сна и не до музыки. Ознакомьтесь со списком запрещенных продуктов.
«Родительский день», – написал Женька в блокноте и глазами размером с детские шашки посмотрел на меня.
Родительский день всегда ждут с такими глазами. Даже Нонна Михайловна. Его никто не любит, потому что в течение всего дня приходится отвечать на вопросы, одна половина которых представляет собой плохо завуалированные просьбы сделать отдых детей не хуже, чем на побережье Средиземного моря, а другая не имеет отношения к лагерю вообще. Но самое страшное – это контрабанда продуктов, которая в лучшем случае срывает работу кухни, а в худшем – изолятора, когда Пилюлькин машет перед лицом Нонны Михайловны последним блистером бесалола и кричит, что здесь не пионерский лагерь, а какой-то холерный барак.
Жить почти две недели в ожидании этого кошмара крайне непросто и хочется побыстрее отстреляться, но ни в одном лагере родительский день не устраивают почти сразу же после начала смены. Обычно он двенадцатый – следующий после банного дня и замены белья, когда можно продемонстрировать родителям их чистых детей, сидящих на таких же чистых постелях, что бывает очень редко. Если говорить точнее, то это единственный день, когда есть такая возможность. Однако Нонна Михайловна уже много лет занимала должность директора лагеря и за это время разработала целую теорию относительно того, когда нужно проводить родительские дни.
Педагоги и детские психологи утверждают, что среднее время адаптации ребенка в новых условиях – неделя. Вот тогда и нужно устраивать первую встречу с родителями, чтобы избежать массового исхода не успевших адаптироваться детей. Но главный специалист по детскому отдыху, с которым Нонна Михайловна была знакома лично, однажды сказал ей: «Чаво трястися до двенадцатого дня, ежели путевки профсоюзные и все тута по десять разов уже были? А ежели кто и первый раз, то кто отсюдова уедет? Воздух, вода в кране. Чаво еще надо-то?»
Сначала Нонна Михайловна усомнилась в словах этого специалиста, но что-то похожее на последнюю часть его фразы она услышала на днях в министерстве, поэтому решила прислушаться к совету и сделать все, чтобы «перестать трястися» как можно раньше. И действительно, даже на четвертый день смены мало кто уехал. Правда, и мало кто приехал, потому что был рабочий день, но это здесь совершенно ни при чем.
– Бесполезно, Нонна Михайловна, – сказал Сашка. – Шмонай не шмонай, все равно потом под матрасами колбаса тухнет.
– Александр, – обратилась к нему директриса, обрадованная тем, что появился повод к нему обратиться, – вы вожатый и должны смотреть лучше. Вы же сами знаете, что в противном случае нам обеспечены проблемы физиологического характера.
Виталик, который записывал все, о чем говорят на планерках, пожелал уточнить, какие конкретно проблемы физиологического характера нам обеспечены, но директриса замялась.
Предвкушая веселую беседу, Сашка с хрустом потянулся:
– Да что вы, Нонна Михайловна, вокруг да около всё ходите? Острый дристоз нам обеспечен. Вот и вся проблема.
Нонна Михайловна отвернулась к окну и выждала, пока все посмеются над этой шуткой.
– Смею вам напомнить, Александр, что в нашем изоляторе всего одна палата на четыре койко-места и один туалет, вокруг да около которого в прошлом году ходили пятнадцать детей из первого отряда и один вожатый, чье имя я называть не буду.
«Острый дристоз», – написал Виталик.
– Да кто ж знал, что черешня немытая? – сказал Сашка и передал Виталику список запрещенных продуктов, чтобы тот не мучился, переписывая все названия сигарет. – Еще запиши: «Спазм мышц малого таза, вызванный шоколадной интоксикацией».
«Спазм мышц малого таза», – записал Виталик.
– Читайте внимательнее, Виталий, – попросила Нонна Михайловна. – Как известно, воинский устав написан кровью, а этот список написан…
– Фу! – фыркнул Сашка и вытер руки о джинсы Виталика. – Что ж вы сразу не сказали, чем он написан!
– Александр! – Нонна Михайловна обернулась. – Вы на планерке или где? И на начинку конфет смотрите. В прошлом году кому-то привезли конфеты с водкой, потом мы долго думали, чем вызвано такое странное и необъяснимое поведение одной из вожатых. И будем надеяться, что в этой смене обойдется без острого дристоза.
– Эх! – хваля ее за смелость, Сашка хлопнул в ладоши и стрельнул двумя бронебойными.
Но какая досада: тема дристоза была исчерпана. Опять стало жарко, тесно и скучно. К счастью, на Сашкином столе оказался график дежурств на КПП. Мое имя стояло в нем первым, и Сашка обернулся ко мне:
– Не бойся, он написан шариковой ручкой.
– Какое счастье, что не кровью или чем-то еще! – Я потянулась за графиком, но Сашка накрыл его своей ладонью: не так быстро, товарищ пионервожатая.
Ах, простите. Сначала нужно заглянуть в серые в дымке ресниц глаза и решить, что же слаще – утонуть в этих чистейших озерах или сгореть от страсти, касаясь кончиками пальцев пылающего румянца? Или, может, заблудиться в темных прядях густых волос, а потом задохнуться от жарких поцелуев коралловых, будто присыпанных сахарной пудрой губ? Саша, какой же ты все-таки смазливый…
– …мы завтра еще и по столовой дежурим. Вот мы как-то в прошлом году дежурили и кастрюлю с киселем на пол разлили, а тут как раз Борода шел пьяный в жопу!
…балабол.
– Александр! Вы на планерке или где?
После Сашки от тишины звенело в ушах. Не желая ее нарушать, Женька молча остановился возле выхода из главного корпуса и глазами показал на стеклянную дверь. Я должна была ее перед ним открыть. Похожие на эти стеклянные с плоскими металлическими ручками двери, открывающиеся сразу в обе стороны, были не только в советских универмагах, но еще и в метро, где однажды на выходе со станции «Первомайская» шестилетнего Женьку стукнуло железной ручкой по лбу. С размаху. На «Первомайской» еще сквозняк такой… После этого случая он стал опасаться подобных конструкций и, так совпало, увлекся вырезанием бумажных куколок.
– Женя, это невозможно, – я с трудом потянула на себя ручку и показала в темноту, где за нашими отражениями белели задник и трибуны. – Нельзя всю жизнь бояться того, чего нет. Это было сто лет назад.
– Там! – крикнул Женька, и нас обоих впечатало в стену.
Мне повезло: я только ударилась головой и оцарапала ногу о веник, который торчал из ведра для мытья полов. А Женька, хоть и успел заметить, что к дверям на бешеной скорости подбегает Анька, принял весь удар на себя и чуть не лишился целостности носовых перегородок.
– Вот вы где прячетесь! – сказала Анька, не обращая внимания, что у Женьки нос в крови, а я сижу на полу возле ведра в задравшейся юбке. – Отдыхают они здесь, а мне столько всего надо рассказать!
Не желая нарушать тишину летней ночи, Женька молча забросил джинсовку на плечо и пошел в корпус.
– А я еще думаю, где вы застряли! – Проводив его взглядом, Анька помогла мне встать и воткнула выпавший из ведра веник обратно. – Я ходила к Дереву, а там такое произошло, такое произошло!
Веник перевесил и снова выпал, ведро загремело по кафельному полу.
– Да пойдем уже, – я зажмурилась от боли в голове, и мы вышли на улицу, где Анька начала свой рассказ.
Следуя Лехиным инструкциям, к Дереву она пришла в точно оговоренное время и, когда последний солнечный луч блеснул в открытом окне его вожатской, приклонила колено перед Иваном да Марьей. Под тесно переплетенные стволы клена и рябины она положила шоколадного зайца с истекающим сроком годности и трижды произнесла имя возлюбленного. Однако в это же самое время где-то неподалеку точно такое же имя трижды произнесла Сашкина напарница. Анька не на шутку перепугалась, но тревога оказалась ложной. Своим писклявым (что важно) голосом Маринка молила не о любви, а о помощи: в первом отряде произошло ЧП.
Насмотревшись, как на открытии смены Сашка выкатывал в чемоданах несуществующий четвертый отряд, два шестнадцатилетних пионера захотели повторить этот фокус и скатиться в чемодане с лестницы.
