– Как я должна одеться? – спросила Саша Корда, стоя перед шкафом. Собираясь к его родным, она никогда не знала, какую одежду выбрать. Казалось, что существует некий мудборд – «доска настроений», с которой сверяются остальные, но от Саши ее видение всякий раз ускользало.

– Одевайся как хочешь, детка, – ничем не помог ей Корд.

– Значит, и в джинсы можно?

– Ну, лично я бы джинсы надевать не стал. – Он нахмурился.

– Ясно, значит, надо надеть платье? – раздраженно уточнила Саша.

– Слушай, мама же сказала, что тема вечеринки – «Всё выше и дальше».

– Я не понимаю, что это значит.

– Я просто оденусь так же, как на работу. Уверен, большинство гостей сделает то же самое.

Корд ходил на работу в костюме с галстуком, имевшем такое же отношение к Сашиной жизни, как роба хирурга или комбинезон пожарного. Озадаченная, она решила перестраховаться и выбрала симпатичную белую блузку, небрежно заправив ее в темно-синие брюки, и маленькие сережки с бриллиантами, подаренные ей матерью в честь окончания учебы. Накрасила губы, оглядела себя в старое зеркало над камином и улыбнулась. Полное ощущение классического образа, вылитая Амаль Клуни, выходящая из здания ООН, чтобы поужинать с Джорджем. И впрямь всё выше и дальше.

Когда они вошли в квартиру, сестры Корда уже были там: длинные каштановые волосы Джорджианы, которая выглядела прекрасно и богемно, ниспадали ей на спину, подол струящегося платья плескался у щиколоток, на носу высыпали веснушки, а на Дарли был комбинезон с ремешком из итальянского выпуска «Вог». Муж Дарли, Малкольм, стоял рядом с ней, и Саша при виде его вздохнула с облегчением. Она с самого начала угадала в Малкольме союзника в этом чуждом мире, где они породнились посредством браков, и у них даже было кодовое слово, которое они произносили невнятно, удивляясь какой-нибудь странности, – НМС. Это означало «не моя семья» и оправдывало их в любой ситуации, где они чувствовали себя сторонними свидетелями вычурных обрядов белых людей, – к примеру, как когда в июле Стоктоны во время семейной фотосессии для рождественских открыток оделись во все голубое и белое и встали полукругом за Чипом и Тильдой, сидящими на двух стульях. Фотограф командовал ими почти час, солнце припекало, экономка Берта сновала туда-сюда, устанавливая гриль, садовник поливал растения, старательно избегая зрительного контакта. Саше казалось, что она попала в семью Ромни[2], происходящее виделось ей совершенно унизительным, но, по крайней мере, она могла обменяться страдальческими взглядами с Малкольмом. Оба они чувствовали себя студентами-иностранцами, которых объединило понимание, что они очутились в чрезвычайно странном месте.

К вечеринке по случаю новоселья Берта готовилась целый день, и стол в столовой ломился под тяжестью серебряных блюд с креветками на льду, ростбифа на круглых и хрустящих тостах «мельба», копченого лосося на треугольных гренках и крохотных, на один укус, крабовых котлеток. Белое вино она разлила по бокалам и расставила их на подносе у самого входа, чтобы гости могли выпить сразу же после прибытия. Красное вино было явно под запретом, главным образом из-за новых ковров, но еще и потому, что от красного зубы выглядят кошмарно. Тильда была одержима белизной зубов.

Начали прибывать гости, многих из которых Саша знала еще по своей свадьбе. Стоктоны созвали на свадьбу много друзей, Саша только и делала, что пожимала руки и пыталась запомнить имена, и прервалась, лишь когда кузены вытащили ее на танцпол, встряхнуться под Baby Got Back. Празднование получилось изысканным.

Корд знал всех присутствующих и вскоре удалился в кабинет, показывать какому-то лысому джентльмену отцовскую коллекцию часов. Среди них были редкие военные часы, несколько винтажных «патек», несколько «ролексов» с матированными и позолоченными циферблатами, доставшихся в наследство от деда Корда. Ценность этих часов была настолько велика, что разные аукционные дома обращались к Чипу с предложениями купить их, но он отказывался. Сам он никогда не прикасался к часам и даже не смотрел на них, но Корд говорил, что Чипу нравится осознавать, что у него при себе в квартире всегда есть живые деньги, вроде пачек купюр, спрятанных под матрасом. (Саша втайне считала, что это может иметь непосредственное отношение к нежеланию семьи ее мужа расставаться с хламом.)

Джорджиана устроилась на диване, перешептываясь со своей крестной, Дарли и Малкольм собрали вокруг себя группу из теннисного клуба на Монтегю-стрит и показывали гостям снимки детей на айфоне. Джорджиана часто казалась мило растрепанной в куртке, наброшенной на плечи, и с запястьями, унизанными разномастными бисерными браслетами, но Дарли обычно выглядела безукоризненно и дорого: каштановые волосы подрезаны до плеч, макияж едва заметен, единственные украшения – маленькие золотые часы и обручальные кольца. Саша неловко мялась на периферии, не представляя, как вступить в разговор. И вздохнула с облегчением, когда какая-то женщина с похожей на шлем белокурой стрижкой направилась прямиком к ней и широко улыбнулась.

– Привет, мне бы еще шардоне, большое спасибо, – произнесла незнакомка, протягивая ей бокал с жирными следами пальцев.

– Я Саша, – со смехом ответила она, прикладывая ладонь к груди.

– Благодарю вас, Саша, – жизнерадостно отозвалась женщина.

– О да, конечно, – спохватилась Саша, унесла бокал на кухню, наполнила его, взяв бутылку из холодильника, и принесла обратно в столовую, где незнакомка забрала бокал, шепотом поблагодарила и отошла к столу, где ее муж ел ростбиф. Пока Саша шла через гостиную, разыскивая Корда, ее перехватил толстяк в галстуке-бабочке, вручил ей свою грязную тарелку, коротко кивнул и возобновил разговор. Смутившись, Саша отнесла его тарелку на кухню и оставила на столе. Нечто подобное случилось еще четыре раза, прежде чем Саша наконец нашла Корда и больше не отходила от него, не выпуская из рук свой бокал с вином и считая минуты до того момента, когда сможет уйти домой. Неужели все они нюхом чуяли, что она вовсе не голубых кровей? И от ее волос так и разит бесплатной школой, как если бы она целый день возилась со сковородами, брызжущими маслом? Она позволила себе окинуть взглядом комнату, присмотреться к женщинам вокруг нее. Они казались стайкой холеных пудельков, а она чувствовала себя рядом с ними морской свинкой, трясущейся от нервозности.

Наконец гости разошлись, Чип увел Корда к себе в кабинет, показать какую-то вырезку из «Джорнала». (Чип и Тильда до сих пор собирали вырезки, а не пересылали ссылки, как все.)

– Весело тебе было? – спросила Дарли, закладывая блестящую прядь волос за ухо.

– Да, все было очень мило, – рискнула ответить Саша.

– Да уж, приятный способ провести вечер, – иронически усмехнулась Дарли, – в кругу стариков, с которыми даже не знакома.

– Только вот смешно вышло, – призналась Саша. – Мне то и дело отдавали грязные тарелки. Ничего страшного, конечно, но ведь тебе тарелок не отдавали, верно?

– О! – Дарли рассмеялась. – Забавно! А я и не заметила, что ты одета в точности как Берта! Должно быть, все решили, что ты из банкетной службы – черт! Малкольм! – И она подозвала мужа, чтобы рассказать ему о случившемся.

Все засмеялись, Корд подошел помассировать ей плечи, намекая, что и ей стоит присоединиться к веселью, и Саша подыграла ему, твердо решив, что на вечеринки у Стоктонов белую блузку больше не наденет никогда в жизни.

У Джорджианы имелась проблема, и связана она была преимущественно с ее предательскими щеками. Она всегда легко краснела, а в последнее время казалось, будто она превращается в некоего персонажа из научной фантастики, выражающего эмоции исключительно кожей.

То, что долгие годы было ее очаровательной чертой, превратилось в помеху для карьеры теперь, когда у Джорджианы появилась и настоящая работа и, в довершение всех проблем, грандиозное, безумное, дурацкое и унизительное увлечение. Его звали Брэди, на совещаниях Джорджиана на него даже не глядела. Они почти не разговаривали – он был старше ее, немного за тридцать, вдобавок руководил проектом и не имел причин обращать внимание на маленькую краснеющую сотрудницу, которая при встречах упорно смотрела в пол, но всякий раз, когда Джорджиана встречалась с ним в коридорах, сидела в конференц-зале или сталкивалась у ксерокса, ей приходилось отводить глаза, будто он был солнечным затмением и ей требовались стремные картонные очки.