Посреди этих роскошных мечтаний я был возвращён к действительности очень высоким и очень щеголевато одетым господином, лет пятидесяти на вид. Он подошёл ко мне с изысканною вежливостью и в его обращении было столько изящества и величавой грации, что в нём так и сказывался вельможа. Он, подобно мне, стоял на ступенях подъезда и любовался действием лунного света, точно будто преобразившего маленькую улицу с её домами и всей обстановкой. Как уже было сказано, незнакомец обратился ко мне с свободной и вместе с тем величавой вежливостью французского дворянина старой закалки. Он осведомился, не я ли мистер Бекет. Когда я ответил утвердительно, он тотчас назвался маркизом д’Армонвилем (значительно понизив голос при этом заявлении) и попросил позволения передать мне письмо от лорда Р., которого отец мой знал, хотя и не коротко, который даже мне однажды оказал незначительную услугу.
Этот английский пэр, надо заметить, имел очень высокое положение в политическом мире и на него указывали как на вероятного преемника почётного поста английского посланника в Париже.
Письмо его я принял с низким поклоном и прочел:
«Мой любезный Бекет,
Позвольте вам представить моего доброго друга, маркиза д’Армонвиля, который сам объяснит ваш, какого рода услугу вы имеете возможность оказать ему».
Далее он говорил о маркизе, как о человеке чрезвычайно богатом, которого короткие сношения с старыми дворянскими родами и законное влияние при дворе делало «самым лучшим орудием для дружеских услуг, обязательно взятых им на себя по желанию нашего государя и нашего правительства.»
Недоумение моё сильно возросло, когда я прочел далее:
«Кстати, Уальтон был здесь вчера и сообщил мне, что ваше место в парламенте, по всему вероятию, подвергнется нападению; не подлежит сомнению, что в Домуэле что-то происходит. Вмешаться в это мне, как вам известно, чрезвычайно неловко. Я советовал бы вам, если это не очень официально, заставить Гэкстона выследить дело и немедленно известить вас. Боюсь, что это не шутка. Мне необходимо было упомянуть об этом обстоятельстве по причинам, которые вы тотчас усмотрите, поговорив с маркизом пять минут. Да будет вам известно, что маркиз – при содействии всех наших друзей – отбросил на несколько недель свой титул и в настоящую пору называется просто мосьё Дроквиль.
Я сейчас отправляюсь в Лондон и не могу прибавить ни слова.
Преданный вам
Р—».
Не могу сказать, до чего я был озадачен. Я не мог бы даже назваться знакомым лорда Р—. За всю жизнь свою я не знавал никого, кто бы назывался Гэкстоном; не знавал и никакого Уальтона; а ещё пэр писал ко мне так, как будто мы с ним короткие приятели! Я посмотрел на оборот письма и загадка разрешилась. Меня звали просто Ричардом Бекетом, а я, к ужасу моему прочел:
„Джорджу Стэнгопу Бекету, эсквайру, чл. парл.“
В страшном замешательстве я поднял глаза на маркиза.
– Право, я не знаю, как пред вами извиниться, мар… милостивый государь. Действительно моя фамилия Бекет и лорду Р— я несколько известен, но письмо это не ко мне. Меня зовут Ричардом, а это письмо написано к Стэнгопу Бекету, депутату от Шилингуорта. Что же мне остается сказать или сделать после такой несчастной ошибки? Все, что я могу, это дать вам честное слово благородного человека, что для меня это письмо останется такою же ненарушимою тайной, как было оно прежде, чем я прочёл его. Не могу выразить, до чего я поражён и огорчён этим недоразумением.
Верно, на лице моем ясно отразилась искренняя досада и честность моих намерений, потому что мрачное замешательство, мгновенно мелькнувшее на лице маркиза, рассеялось; он ласково улыбнулся и протянул мне руку.
– Я нисколько не сомневаюсь, что вы сохраните нашу маленькую тайну, мистер Бекет. Так как суждено было, чтобы вышло подобное недоразумение, то я могу только благословлять судьбу, что случай свел меня с человеком благородным. Надеюсь, вы позволите мне внести ваше имя в список моих друзей.
Я усердно поблагодарил маркиза за его доброту. Он продолжал:
– Мне было бы очень приятно уговорить вас приехать ко мне в Клеронвиль в Нормандию, где я к 15-му августа ожидаю большое число моих добрых приятелей, знакомство с которыми для вас, быть может, не лишено будет интереса.
Разумеется, я сердечно поблагодарил его за радушное приглашение.
– Теперь, – сказал он – я не могу видеться с друзьями в моем парижском доме, по причинам, которые вы угадываете. Но позвольте мне узнать, в какой гостинице вы остановитесь в Париже, и я докажу вам, что хотя маркиз д’Армонвиль теперь в отсутствии, мсьё Дроквиль не потеряет вас из вида.
С сугубыми изъявлениями признательности я сообщил ему требуемые сведения.
– А до той поры, – продолжал он – если вы полагаете, что мосьё Дроквиль может вам быть полезен в чем-либо, наши с вами сношения могут не прерываться; я так устроюсь, что вы всегда будете в состоянии легко известить меня.
У меня были, что называется, «ушки на макушке». Маркиз, очевидно, «пленился мною»; это льстило моему самолюбию до крайности. Подобное сочувствие с первого взгляда нередко переходит в прочную дружбу. И то сказать, не удивительно, если маркиз считал нужным поддерживать в добром расположении духа невольного хранителя политической тайны, хотя и такого неопределенного содержания.
Маркиз раскланялся с величайшею любезностью и поднялся на лестницу гостиницы.
Что же касается меня, то я простоял ещё с минуту на крыльце у входа, поглощённый этим новым предметом интереса. Однако очаровательные глаза, потрясающий душу голос и грациозная фигура красавицы, овладевшей моим воображением, вскоре заявили свои права надо мною. Я опять залюбовался симпатичною луною, сошёл со ступеней крыльца и в глубокой задумчивости бродил среди незнакомых мне предметов и живописных, старых домов.
Вскоре я завернул во двор гостиницы. Там уже царствовала тишина, вместо шума и гама, которые стоном стояли в воздухе часа два назад. Мёртвое безмолвие не нарушалось ничем и никого не было видно; только одни выпряженные экипажи стояли в беспорядке там и сям. Пожалуй, в это время был общий стол для слуг. Признаюсь, я остался очень доволен этим полным уединением; при лунном свете я отыскал дормёз царицы моего сердца тем легче, что некому было мешать мне. Я мечтал и прохаживался вокруг заветной кареты; разумеется, я был невыразимо глуп, как и свойственно очень молодым людям в моем тогдашнем положении. Шторы в окнах кареты были спущены и дверцы, я полагаю, заперты на ключ. При ярком свете месяца всё отчетливо выставлялось на вид; от колёс, дышл и рессор на мостовую ложились резкие, чёрные тени. Я стоял у дверец, устремив взор на герб, который рассматривал при дневном свете. Мысленно я спрашивал себя, сколько раз её глаза останавливались на этом изображении. Я сладостно мечтал. Вдруг над плечом моим рявкнул голос, резкий и сильный, что твоя труба:
– Красный журавль – и-ха-ха! Журавль – птица хищная; она бдительна, жадна и ловит пескарей. Ладно! Да ещё и красный впридачу – цвет крови! Ха-ха-ха! Эмблема хоть куда!
Я повернулся на каблуках и увидал перед собою бледное лицо, совершенно мне незнакомое. Черты крупные, некрасивые и выражение злое. Красовалось оно на фигуре французского офицера шести футов роста. Глубокий шрам поперек носа и одной брови придавал его физиономии ещё более отталкивающий и мрачный вид.
Офицер насмешливо захохотал, выставив вперёд подбородок и подняв брови.
– Я, извольте видеть, для одной забавы раз всадил пулю в журавля из винтовки, когда этот молодец считал себя вне всякой опасности в облаках! – С этими словами офицер пожал плечами и опять злобно засмеялся. – Если же такой человек, как я – человек энергичный, вы понимаете, человек со смыслом, человек, обошедший всю Европу пешком, не зная другого крова, кроме палатки, а порой, чёрт возьми! и вовсе без крова – если такой субъект задастся целью открыть тайну, разоблачить преступление, поймать вора, насадить грабителя на кончик своей шпаги, странно было бы право, если б ему это не удалось. Ха-ха-ха! Имею честь кланяться, милостивый государь!
