Эти великолепные задумчивые глаза остановились на мне в зеркале с выражением надменности, и путешественница; поспешно опустив свою чёрную вуаль, повернулась ко мне.

Я вообразил, что она полагает, будто я не видал ее. За малейшим её движением, за каждым взглядом я следил с напряженным вниманием, точно жизнь моя зависела от того, что произойдёт в следующую секунду.

В лицо это можно было влюбиться с первого взгляда. Действительно, в моем любопытстве преобладало нечто похожее на то чувство, которое мгновенно овладевает молодыми людьми. Смелость изменила мне в её присутствии; я стал подозревать, что мoё появление в этой комнате просто дерзость. Вопрос этот незнакомка скоро привела в ясность. Тот же сладостный голосок, который я уже слышал, холодно сказал мне, но теперь по-французски:

– Вы, вероятно, не знаете, милостивый государь, что эта комната не общая.

С низким поклоном я пробормотал какое-то извинение и попятился к двери.

Должно быть, я имел смущенный вид кающегося грешника. По крайней мере таково было мое состояние духа. Чтоб неколько смягчить, надо полагать, неприятность моего положения, незнакомка прибавила:

– Однако, я рада случаю вторично поблагодарить вас, милостивый государь, за быструю и своевременную помощь, которую вы оказали нам сегодня.

Меня ободрили не столько слова, сколько тон, которым они были произнесены то правда, ведь ее ничего не обязывало выказывать, что она узнала меня, и наконец, даже узнав, не представлялось никакой надобности вторично изъявлять благодарность. Всё вместе несказанно льстило моему самолюбию, тем более еще, что любезность последовала непосредственно за легким укором.

Голос её вдруг понизился и в нем зазвучала робость; она быстро повернула голову к другой двери в комнате и я подумал, что старик в чёрном парике, ревнивый муж, вероятно, появится в ней сию минуту. Почти одновременно за дверью раздалось брюзжание глухого, однако тем не менее и гнусавого голоса; очевидно, говорящий отдавал приказания слуге и приближался. Голос был тот же, которым старик рассыпался предо мною в изъявлениях признательности из окна кареты около часа назад.

– Прошу вас, уйдите, милостивый государь, – обратилась ко мне дама с выражением, скорее похожим на мольбу, и рукой указывая на дверь, в которую я вошел.

Отвесив опять глубокий поклон, я отступил назад и затворил за собою дверь.

В совершенном восторге я сбежал с лестницы и отыскал хозяина гостиницы.

Описав ему комнату, из которой сейчас вышел, я сказал, что она мне понравилась, и выразил желание занять ее.

Он очень, очень жалел, что не может исполнить моего требования, но эта комната и две смежных с нею заняты…

– Кем?

– Знатными господами.

– Но кто же эти знатные господа? У них должно быть имя или титул.

– Без сомнения, но в Париж теперь стремится такая вереница путешественников, что мы не спрашиваем более фамилии и звания наших посетителей – мы их просто обозначаем номерами комнат, ими занимаемых.

– Надолго ли они у вас останутся?

– Даже на это я не могу вам ответить. Вопрос для нас безразличен. Пока дела будут обстоять так, как теперь, у нас угла не останется пустым ни на минуту.

– Как, бы мне хотелось занять эти комнаты! Они пришлись мне как раз по вкусу. Одна из них должна быть спальня?

– Точно так, сударь, и заметьте, редко кто берет номер со спальней, если не намерен ночевать.

– Но какие-нибудь комнаты я, вероятно, могу у вас получить где бы то ни было в этом доме?

– Конечно, две комнаты к вашим услугам. Они только что освободились.

– Так я займу их.

Очевидно путешественники, которым я оказал помощь, намеревались остановиться здесь на некоторое время; по крайней мере, до утра. Мне казалось, что я уже герой романтического приключения.

Заняв свободный номер, я поглядел в окно и увидел перед собою задний двор. Со множества взмыленных и усталых лошадей снимали сбрую, а свежих выводили из конюшен и запрягали. Пропасть разных экипажей – и собственные кареты, и род тележек, подобно моему кабриолету, заменяющих старинную перекладную, стояли тут, ожидая своей очереди. Суетливо сновали взад и вперед слуги, а другие бродили в бездействии или смеялись между собой; картина была забавна и полна оживления.

Между экипажами я, казалось мне, отличал дорожную карету и одного из слуг знатных господ, которыми в настоящую минуту так сильно интересовался.

Вмиг я сбежал с лестницы и направился к черному выходу; вскоре и меня можно было увидать на неровной мостовой двора, посреди вышеописанной картины, среди шума и гама, неразлучных с подобными местами во время усиленной езды.

Солнце клонилось уже к западу и золотые лучи его озаряли одни красные, кирпичные трубы надворных строений. Две бочки на высоких жердях, которые представляли из себя голубятни, горели жаром. Конечно, подобное освещение всему придаёт характер живописный и наше внимание может остановить то, что при мрачно-сером утреннем свете казалось бы далеко не красиво.

После непродолжительных поисков я напал на желаемое. Лакей запирал на ключ дверцы дормёза[1], предусмотрительно снабженные замком для полной безопасности. Я остановился, как бы рассматривая изображённого на дверцах красного журавля.

– Очень красив этот герб, – заметил я: – и верно принадлежит знатному роду.

Лакей поглядел на меня, опуская ключик в карман, и ответил, слегка наклонив голову и улыбаясь чуть-чуть насмешливо:

– Вы вольны делать свои заключения.

Нисколько не смущаясь, я немедленно закатил дозу того средства, которое благодетельно влияет на язык – развязывает его, хочу я сказать.

Лакей взглянул сперва на луидор, который оказался у него в руке, а потом мне в лицо с непритворным изумлением.

– Вы щедры, сударь.

– Об этом не стоит говорить…Кто такие дама и мужчина, которые приехали сюда в этой карете? Помните, я с моим слугою ещё помог, когда на дороге надо было поднять лошадей?

– Он граф, а её мы называем графинею, хотя я не знаю, жена ли она ему; может статься, она его дочь.

– Можешь ты сказать, где они живут?

– Клянусь честью, не могу, сударь; понятия не имею.

– Не знаешь, где живет твой барин! Уж верно тебе известно о нем хоть что-нибудь, кроме его имени?

– И говорить не стоит, так мало, сударь. Извольте видеть, меня наняли в Брюсселе, в самый день отъезда. Мой товарищ, Пикар, камердинер графа, тот много лет был у него в услужении и знает всё; но он вечно молчит, только рот раскрывает, чтобы передать приказания. От него я ничего не узнал. Однако, мы едем в Париж и там я скоро всё выведаю о них. В настоящую минуту я знаю не более вашего, сударь.

– А где Пикар?

– Пошел к точильщику наточить бритвы. Не думаю, чтобы он проронил хоть одно лишнее слово.

Скудная то была жатва за мой золотой посев. По-видимому, лакей говорил правду; он честно отнесся ко мне и выдал бы все семейные тайны своих господ, если б знал их. Вежливо простившись с ним, я вернулся в свой номер.

Не теряя времени, я позвал своего камердинера. Хотя я привез его с собою из Англии, родом он был француз – преполезный малый, сметливый, поворотливый и, конечно, посвященный во все хитрости и уловки своих соотечественников.

– Сент-Клэр, затвори за собою дверь и подойди сюда. Я не буду иметь покоя, пока не узнаю чего-нибудь про знатных господ, занявших комнаты подо мною. Вот тебе пятнадцать франков; отыщи слуг, которым мы помогли сегодня на дороге; пригласи их поужинать вместе и потом явись ко мне с подробным отчетом обо всём, что касается их господ. Сейчас я говорил с одним из них, который ничего не знает и откровенно заявил это. Другой, имя которого я забыл, камердинер неизвестного вельможи и знает про него всё. Его-то именно ты и должен ловко выспросить. Конечно, я интересуюсь почтенным стариком, а вовсе не его молодой спутницей – ты понимаешь? Ступай же, духом устрой это дело! А там – сейчас же ко мне со всеми подробностями, которых я жажду, и со всеми мельчайшими обстоятельствами, которые могут интересовать меня.