Тем не менее государь остался при своём намерении и до такой степени скрывал его от всех, что даже его любимец Кутайсов ничего о том не знал. Государь только повторял ему часто следующие слова: «Подожди ещё пять дней, и ты увидишь великие дела». Это рассказывал потом, под первым впечатление страха, сам Кутайсов одному из своих друзей (Ланскому)[224], к которому он прибежал спасаться, и прибавлял: «Теперь только могу я объяснить себе его слова».
На последнем собрании при дворе государь почти исключительно и весьма ласково разговаривал с князем Зубовым[225]. Это было объяснено желанием государя привлечь его к себе, но достоверно, что он его не опасался.
Поспешный вызов барона Аракчеева не остался тайной для графа Палена, который увидел необходимость предупредить его прибытие, и потому решено было ускорить несколькими днями исполнение замысла.
Полицеймейстер Кашинцев[226] едва не открыл заговора вовремя. В одном из первых оружейных магазинов Петербурга куплено было офицерами в один день девять пар пистолетов. Это обратило на себя внимание хозяина магазина; он дал знать полицеймейстеру, который поставил в магазине переодетого полицейского чиновника, чтобы арестовать первого, кто бы ещё пришёл покупать пистолеты. Случилось, однако, что никто более не приходил.
В последний день своей жизни[227] император был весел и здоров. Около полудня 11 марта я сам ещё встретил его, в сопровождении графа Строганова[228], на парадной лестнице Михайловского замка у статуи Клеопатры. Он несколько минут ласково разговаривал со мной. За несколько дней перед тем с ним случился судорожный припадок, который несколько скривил ему рот. Он сам шутил над этим, подошёл к зеркалу и сказал: «J’ai beau me regarder dans le miroir: ma bouche reste toujours de travers».
Вечером с лейб-медиком Гриве он также был очень ласков и разговорчив[229]; радовался, что ему более не надо принимать лекарства, и спрашивал, чем страдает граф Ливен, который с некоторого времени был болен. Гриве доложил о его болезни; государь, который в ней несколько сомневался, весьма пристально смотрел на доктора во время этого доклада и потом спросил его: «Еn conscience, dites-moi: est се qu’il est vraiment malade?» — Гриве повторил свои уверения, и государь отвернулся от него с некоторым неудовольствием.
Как мало Павел подозревал в этот вечер какую-либо опасность, видно также из следующего. Знаменитый декоратор Гонзага в одном из последних балетов, представленных в Эрмитаже, поставил превосходную архитектурную декорацию, которая так понравилась государю, что ему пришла мысль выполнить её во всей точности из камня в Летнем саду. Я находился у обер-гофмаршала в то самое время, когда его позвали к государю для получения приказаний по этому предмету. Несколько архитекторов были немедленно потребованы, и с крайней поспешностью они составили проект, исполнение которого должно было обойтись в 80 000 рублей. Павел его утвердил, и эта издержка была последним проявлением его расточительности.
Вечером он ужинал с аппетитом. После стола он почувствовал лёгкое нездоровье, которое, однако, не помешало ему написать две записки к князю Зубову в кадетский корпус с приказанием ещё в тот же вечер представить ему оттуда новых пажей. Это было исполнено, и он пошёл спать.
Генерал Клингер[230], известный писатель, был в то время директором кадетского корпуса. Князь Зубов просидел у него весь вечер, по-видимому, весьма спокойно и болтал обо всём с полной непринуждённостью. В 10 часов принесли первую записку от государя. «Скорей! Скорей!» — сказал Зубов улыбаясь и отправил пажей, поручив, в своём ответе государю, генерала Клингера его благосклонности. В 11 часов принесена была вторая записка, написанная в самых милостивых выражениях: государь с благосклонностью упоминал в ней о Клингере и спрашивал, что делает Дибич[231] в кадетском корпусе. «Ничего хорошего и ничего дурного, — отвечал Зубов, — для хорошего ему недостаёт знания русского языка, а для дурного — власти».
Поговорив несколько времени об этой переписке, Зубов удалился в 12 часов.
Не менее спокойным казался граф Пален. Камергер Толстой[232], который заезжал к нему в 8 часов, нашёл его ходившим по комнате взад и вперёд и посвистывавшим. Сорок заговорщиков ужинали в этот вечер у генерала Талызина. После 11 часов граф Пален сел в извозчичьи сани, в сопровождении двух полицейских чиновников, итальянского авантюриста Морелли[233] и некоего Тирана[234], молодого человека, жившего без дела, некогда бывшего офицером в войсках принца Конде и вышедшего в отставку, потому что должен был быть переведён в один из сибирских гарнизонов. После революции его имя дало повод к шутке более остроумной, чем справедливой: будто в России отныне остался один только тиран.
Князь Зубов уже ожидал графа в условленном месте. Гвардейские полки были собраны; шефы и большинство офицеров были расположены в пользу заговора; из нижних же чинов ни один не знал о предприятии, которому должен был содействовать. Поэтому офицеры получили наставление, во время марша к Михайловскому замку, смешаться с солдатами и их подготовить. Я слышал от одного офицера, что настроение его людей не было самое удовлетворительное. Они шли безмолвно; он говорил им много и долго; никто не отвечал. Это мрачное молчание начало его беспокоить. Он наконец спросил: «Слышите?» Старый гренадер сухо ответил: «Слышу», — но никто другой не подал знака одобрения.
Другие отряды требовали, чтобы граф Пален стал во главе их. Когда им сказали, что они найдут его на площади перед дворцом, они ответили: «Извольте», и двинулись вперёд. Казармы гвардейского полка великого князя Александра Павловича[235] были самые отдалённые; тем не менее он прибыл первым на площадь, а полк императора[236] [237] — последним, хотя его казармы были ближе всех, на Миллионной. Третий батальон (полка) великого князя был в карауле во дворце, как я это слышал от самого командовавшего караулом офицера; поэтому великий князь и воскликнул потом с горестью: «Всё взвалят на меня!» Батальон Милорадовича5, который граф Пален хотел главным образом употребить в дело, пришёл слишком поздно, потому будто, что ему далеко было идти и что часы шли различно. Собственно говоря, Пален мог рассчитывать только на 200 человек из батальона Талызина, и с ними-то он исполнил переворот. Их усердие, как говорят, зашло так далеко, что они хотели стрелять в окна государя[238].
Кроме обыкновенного караула, во дворце стояло ещё во всякое время, в особой зале, до 30 человек из полка императора. На них полагался наиболее Павел, но и они или были завлечены, или потеряли голову. Несколько человек были поспешно сняты; при словах «рунд кругом» старый часовой сходил без всяких формальностей, а новый вступал на его место. Пароль в этот вечер был: «граф Пален»[239].
Когда все заговорщики собрались на площади, они ещё начали между собой рассуждать, следует ли убить императора, или только принудить его к подписанию акта отречения от престола. «Что тут толковать, — вскричал граф Пален, — чтобы сварить яичницу, нужно сперва разбить яйца!» Как ни сурово звучали эти слова, как ни бесчувственна была подобная острота в эту минуту, но Пален был прав в том отношении, что необходимо было или совершенно покончить это дело, или совершенно от него отказаться, ибо, если бы государь был только арестован, неминуемо вспыхнула бы кровопролитная междоусобная война[240].
