Ты принесла в мою жизнь любовь.

Ты принесла в мою жизнь (зачем-то, никто не просил!) ребенка.

Ты стала той, кто полностью изменил мою жизнь.

Вывернула наизнанку. Заставила ломаться, заставила хотеть других вещей.

Доказала, что любовь существует и любят ни за что-то, ни «почему-то», а просто так. От большого желания.

Ты доказала, что никакая ответственность не страшна, любая ноша по плечу и по силам.

Любовь к тебе стала большим открытием. Любовь к Сереге — большим подарком.

Ты свела с ума мою семью, свою семью. Создала нашу семью.

Пришла и сказала: хочу быть с тобой! Ты тоже хочешь, не выделывайся! И я подчинился. В жизни никогда ни о чем таком не думал, а вдруг оказалось, что это так просто.

— Эй! — крик прямо в ухо. — Э-эй!

— Что?

— ЭЙ!

— Да что, блин!

— Пошли!

— Нет.

— Пошли!

— Нет!

— Р-Р-Р-Р!

— Р-р-р!

— Твою мать! Мотя, за что тебя мне послали!? Что я такого страшного совершил! — рык разносится по пляжу, так что даже не понимающие по-русски турки, оборачиваются.

— Ну пошли-и! — воет она. — Мы хотим фрэш, но не хотим од…

— Я. Останусь. Сторожить. Вещи! Мы не потащим все вещи…

— ПОШЛИ! — она злая, грозная и невыносимая.

Топает ногой и подбоченивается.

Мотя стоит напротив огромного жаркого солнца, уже закатно-печального. Ее светлые, выгоревшие кудри подсвечены так, будто вокруг головы нимб. Лучи обнимают ноги и тонкую талию. Линию рук.

— Ты почему такая невозможная?

— Потому что другой быть не могло, — шепчет она, склоняется над шезлонгом и целует меня в лоб, на секунду задержавшись.

Лоб соленый от моря, а ее губы прохладные от ледяного коктейля. Она что-то ждет, думает. Может решила, что можно остаться?

— Пошли, — шепчет очень тихо и интимно. Будто зовет в спальню, а не в бар.

— Ты не отстанешь?

— Не-а, — коварная улыбка на губах, красноречивее любых слов.

Я на секунду задумываюсь, склоняю голову на бок. Выжидаю.

— Да пофиг! Хоть до ночи колупай!

Она рычит от бессилия, топает и из-под пятки вылетает песок.

— Ну почему ты такой… сухарь, — пихает меня в бок. — Почему такой невыносимый, — пихает в другой бок. — Почему такой невозможный!

— Потому что… — я хватаю ее за талию и опрокидываю на себя. — Потому что другого и быть не могло. Сама же знаешь!

— Не знаю…

Она устраивается у меня на плече и стихает.

Именно так порой поступают дети, когда устают беситься. Только что носился, орал дурниной и таскал кошку-ветерана за хвост, а теперь прижался к боку и спит.

Мотя такая же. Она становится похожа на детей и потому они особенно сильно ее любят.

— Что, мать, устала?

— Очень. Знаешь, я же сейчас пришлю их и они тебя заставят… — тихо говорит она, своим бархатным голосом и внутри все сводит от сладкой щекотки.

Это похоже на полчище раков, которые где-то в желудке шевелят длинными усами.

— Да что ты, — мне смешно, но я знаю, что это так.

Ей нужно только свистнуть и тут будет вся орава сумасшедших детей, которые выжмут из меня последние силы держаться за свой шезлонг.

И самое страшное, что сама Мотя никуда не пойдет. Ляжет, возьмет мой коктейль и с коварной улыбкой устроится поудобнее, вытянув ноги.

— Раз…

— Не боюсь тебя.

— Два…

— Ни капельки.

— Три!

— Н…

— ДЕТИ! — ее голос звонкий и сильный, его можно услышать даже в соседнем городе не то, йчто у кромки воды, в паре метров от нас.

Дети бегут с визгом и ором. Всей толпой из неполных четырех человек.

Неполных за счет толстоногой карапузины Нины, которая так отчаянно пытается угнаться за братьями, что валится в песок и поднимает голову, уже вся в слезах.

— О-о… катастрофа… — шепчет Мотя, но с места не двигается.

Серега — красавчик. Он останавливается и бежит за Ниной. Поднимает ее, жалеет, натягивает на макушку панамку.

Он настоящий старший брат, который может подставить плечо. Не такой бандит, как другие. И Нину бережет.

Она появилась у нас полгода назад. Семимесячная худышка. Такая, что ребра можно пересчитать. За шесть месяцев научилась всему, в чем отставала, обзавелась складочками на руках и ногах, двумя подбородками, и неизменными бантиками. Волосы были под мальчика, когда мы ее забрали, а теперь имеются два очаровательных завитка темно-каштановых волос.

Я помню, как Мотя ее принесла, завернутую в одеяло.

— Опять? — это был первый вопрос и задал его не я. Серега, восьмилетний взрослый школьник, стоял подбоченясь посреди коридора и хмурился. Как обычно. — На этот раз хоть девчонка?

— Девчонка, — улыбнулась Мотя и откинула одеяло.

На нас смотрели два больших синих глаза, перепуганных, но оттого еще более огромных. Я даже не помню лица, такое оно было худое и изможденное. Насколько это возможно для малышки семи месяцев.

— Ладно. Она может спать в моей комнате, — сказал Серега и мы переглянулись.

Это было… странно, но внутри в тот момент что-то переворачивалось. Мы воспитали такого крутого парня, что не находили слов, как описать, насколько он хорош.

Весь такой серьезный, вечно понтуется и кичится своей строгостью и смелостью, а сам приходит к нам по ночам, и укрывает наши ноги одеялом, чтобы не мерзли.

Он ложится с нами, чтобы обнимать, а не чтобы мы его обнимали.

Дети бросаются на меня всей четверкой и вопят что-то про мороженщика, который сейчас уедет.

— Окей! Есть план, — объявляю я и все стихают. — Это… — я достаю бумажник. — На мороженое. Серега, ты — за главного.

— Как обы-ычно! — воет Лев.

Ему пять и он не понимает, почему он все растет и растет, а до сих пор не стал старше Сереги.

У Льва густющая черная грива, такие кудри, что каждый вечер Мотя тратит четверть часа, чтобы вычесать из них песок и листья. Лев меньше всего похож на нас, и больше всего похож на Маугли. Иногда кажется, что он соберет вещи и пойдет радовать своей солнечной заразительной улыбкой кого-то еще. Он слишком нереальный.

Мотя иногда плачет, когда смотрит на него, спящего. Она тоже чувствует, что нам не могло так повезти. И мы даже знаем, что его биологическая мама уже пытается найти подход к нашим адвокатам. Мы не знаем, как это решить. Лев с нами четыре года из пяти, что прожил на свете. И прощаться никто не хочет.

Лев спит исключительно на балконе, даже если его уложить в кровать. Игнорирует тот факт, что у него есть собственная комната, и заявляет, что ему много не надо. При этом по всей квартире его вещи, он захватил нас, как очень хитрый цыганский табор, пролез всюду, заполнил все пространство, как вода. Лев, как маленький дерзкий зверек. Он всех учит и злится, если сам чего-то не знает.

— А мне майозено мозно? — очень тихо и очень скромно интересуется у нас Глеб, и трогает меня за руку.

Не могу сказать, что испытываю что-то иное по отношению к нему. Не могу сказать, что люблю его больше других.

Но когда он смотрит на меня нереальными глазами, точь-в-точь повторяющими Мотины, у меня сердце пропускает удар.

Глеб милый. И маленький. И попал в наш дом в возрасте трех дней от роду. С желтухой. Коликами. Младенческими прыщами.

Глеб еще не понимает, почему Нина появилась такой взрослой. Не понимает, почему все его братья такие разные. И его единственного не предавал самый близкий человек — мама. Он пошел в одну бабушку волосами, в другую немного смуглой кожей.

— Можно, — Мотя ерошит ему волосы и целует макушку.

И тут же приходится целовать всех.

Парни убегают, а Нина остается и лезет ко мне на колени.

Она молча падает мне на грудь и прижимается щекой.

— Да-а, мороженое не так заманчиво, как папа, — хохочет Мотя и ложится рядом с ней.

Они смотрят друг другу в глаза, Нина медленно моргает. Раз-другой-третий, а потом засыпает.

— Она такая милая, — шепчет Мотя. — Девочки какие-то особенные, да?