Гетры серые носила,

Шоколад Миньон жрала,

С юнкерьем гулять ходила,

С солдатьем теперь пошла?

Алексей тихо подошел к нему и похлопал по плечу:

– Ну все, все, завязываем. Пора домой.

– Ты еще кто такой? – заорал тот, повернувшись к Алексею.

– Не узнал что ли? Не будешь впредь так напиваться. Лешка я Муров, не узнаешь друга своего что ли? Все, пошли отсюда, – и он грубо подхватил Маркова под мышки и поволок к двери. От него разило дешевым коньяком, и на Алексея накатил приступ тошноты, он слегка отстранился от «напарника» и вытолкал его из бара. Тот же продолжал орать:

Ветер хлесткий!

Не отстает и мороз!

И буржуй на перекрестке

В воротник упрятал нос.

– Хватит, хватит, я уже понял, что Вы любите Блока, – устало и с легким презрением в голосе заметил Алексей, вновь заводя мотор.

Марков рухнул на пассажирское сиденье и уронил голову на колени, что-то бормоча. Алексей развернул рено и рванул уже было по направлению к Мясницкой, но тут Марков резко выпрямился, сверкнул на него абсолютно трезвым взглядом и схватил руку, сжимавшую руль:

– Останови!

От неожиданности Муров ударил по тормозам, и автомобиль замер прямо посреди проезжей части.

– Я сейчас, – буркнул Марков, намереваясь выйти, но Алексей схватил его за рукав и развернул.

– Быстро же Вы протрезвели, – удивленно усмехнулся он.

– Я не пьян. Так, куртку коньяком сбрызнул для запаха.

– Тогда к чему был весь этот спектакль?

– Ну так я же на театральном учусь, надо же где-то практику получать! – рассмеялся Марков и, хлопнув дверью, отправился куда-то по направлению к видневшейся неподалеку Меньшиковой башне.

Муров вздохнул и зашагал следом: даже если Марков был трезв, упускать его из виду было нельзя. Актеришка, мать его за ногу! Тоже мне Шерлок Холмс! И с этим человеком управление хочет связать его узами напарничества!

– Ну а если серьезно – что Вы делали в баре, если не пили?

– Работал, – не оборачиваясь, бросил Марков. – Кухарчук разве не ввел Вас в курс дела?

Муров замолчал и слегка замедлил шаг. Марков развернулся, улыбнулся и махнул ему рукой:

– Да он и мне ничего не сказал, по правде говоря. Я сам раскопал. Захотелось поскорее со всем развязаться и в отставку подать.

– Голливуд зовет?

– Да вроде того, – рассмеялся Марков и, вдруг завидев пересекавшего ему широким шагом дорогу священника в темной рясе с кромкой засохшей грязи по краям, крикнул:

– Батюшка! Постойте, я к Вам!

Муров устало выдохнул и направился следом, держась на почтительном расстоянии, но не упуская коллегу из виду.

Походка Маркова изменилась в считанные секунды: он принялся спотыкаться, горбился, смотрел по сторонам осоловелыми глазами, а охрипший голос его вновь приобрел ту пьяную интонацию, с которой он еще в баре декламировал Блока. Слегка покачиваясь, он подошел к ожидавшему его священнику и бесцеремонно полез обниматься, что-то любовно бормоча ему на ухо и обдавая ароматом коньяка. Алексей едва мог сдержаться от смеха и принялся усиленно щипать себя за ладонь, чтобы только не расхохотаться.

– Святой отец! – медленно зарычал Марков. – Меня зовут Павел, и я грешен, очень грешен! – он уткнулся священнику в плечо и затрясся от убедительных рыданий.

– Да-да, сын мой, я это вижу, – усмехнулся священник и постарался отстраниться от кающегося грешника.

– А, нет, я не то имел в виду. Это я так, отдыхаю, это же не зазорно, Христос сам разрешил нам выпивать. Он так и сказал: сия есть кровь моя. Кровь! Вот как Христова кровь в голову дает, ух! – и он ухватился за священника, чтобы не упасть.

– В чем же Вы тогда хотите покаяться? – устало спросил иерей, поддерживая Маркова под локоть.

– В богохульстве, святой отец! Бабушка водила, водила меня в храм, хотела, чтобы из меня человек вырос, а из меня что выросло? Вот! – он принялся копошиться у себя за пазухой и, наконец, извлек оттуда небольшой серебряный крест на толстой цепочке. – Вот каков я! – и изо всех сил дернул цепочку, она лопнула и осталась в его ладони, а крест утонул в грязной шуге у них под ногами. – Оп-па! Утопили Христа, – осклабился Павел.

Священник побледнел, сел на корточки, закатал рукав стеганки и принялся ощупывать ледяную грязь в поисках упавшей святыни. Наконец нашел его, старательно обтер о полу рясы и протянул Маркову. Тот помотал головой:

– Бог ваш – простой проходимец и обманщик. Заявил, дескать, блаженны алчущие и жаждущие правды, яко тии насытятся. Ну и? Где?

– Что где?

– Правда эта ваша где? Где она, я спрашиваю?! – он топнул ботинком по асфальту, и тысячи грязных брызг разлетелись во всех стороны, оседая на рясе терпеливого священника и даже на новых брюках Мурова.

– Раз Вы верите в Христа, Вы уже ее обрели…

– Нееет, дудки! Нету в твоем Христе никакой правды!

– Если бы это было так, Вы бы не пришли за ответами ко мне, а продолжали бы напиваться в баре. Но ведь истина не в вине, верно ведь? Иначе что Вы здесь делаете? И кто Вам мешал снять с груди крест, не устраивая из этого шоу, а тихо, спокойно, без публики?

– Уж больно складно ты говоришь…аж тошно. Да только кому ты служишь? Тому, кто создает людей слепыми, чтобы потом публично их исцелить? Это в этом-то фокуснике правда заключена?

– Где бы она не была заключена, – примирительно произнес иерей, – лично Вы ищете ее именно тут. И она Вас возмущает до глубины души. Ну так ведь Вам никто не обещал, что правда будет удобной и элегантной, на то она и правда, чтобы ни с кем не считаться.

– Предлагаешь мне смириться и броситься целовать пятки шизофренику, который нормальных людей наказывает слепотой, а разных разбойников в рай за собой тащит?

– Бьюсь об заклад, будь Вы разбойником, Вы рассуждали бы иначе.

– Да-да-да, осталось только Гумилева процитировать:

И умру я не на постели

При нотариусе и враче,

А в какой-нибудь дикой щели,

Утонувшей в густом плюще,

Чтоб войти не во всем открытый

Протестантский прибранный рай,

А туда, где разбойник, мытарь

И блудница мне крикнут: «Вставай!»

Так что ли? А вдруг я праведник и не хочу слепнуть ради славы этой вашей Христовой?

– Были бы Вы праведником, Вы бы с радостью согласились ослепнуть ради того, кого любите всей душой. Разбойник Вы. И да, эти строки Гумилев именно про Вас написал. У Вас в рай не прямая дорога, а извилистая. Вы не раз еще сюда придете и не раз крест с груди сорвете и прилюдно его тут бросите. А потом ночью приползете сюда один и языком лужу эту вылакаете, чтобы только крест найти и снова его надеть. Так Вас Христос за собой и тащит… И притащит, будьте уверены.

Марков опустил глаза и сжал кулаки. Алексею издалека показалось, что на глазах у него выступили слезы. Он вдруг сложил ладони лодочкой, намереваясь, вероятно, просить у священника благословения, как вдруг со стороны башни раздался чей-то крик:

– Гриш, ну где ты там? Мы тебя потеряли! Околели уже ждать! Сходил ты в сортир или нет?

– Да, да, бегу! – откликнулся иерей, подобрал рясу и, кивнув Павлу, побежал к башне, перепрыгивая лужи.

Алексей и Павел сделали несколько шагов вслед за ним и увидели у самого входа в башню несколько человек – с камерами, прожектором и рупором, в который, вероятно, зовущий и кричал.

– Что это, а? – пробормотал Марков, указывая побелевшим от холода пальцем в сторону группы людей.

– Кино, видно, снимают, – пожал плечами Алексей. – То-то мне лицо этого священника знакомым показалось. Я уже его видел в каком-то сериале.

– Что все это значит?! – закричал Павел.

– Успокойся. Ты развел его, а Гриша этот развел тебя. Это всего лишь актер, а ты крест с рубахой рвать.