Голос жертвы в голове Инквизитора умолк. Видимо, обладательница его, распятая на дыбе, потеряла сознание. Судья повелительно воздел указательный палец, окольцованный огромным перстнем-печатью, и служка ослабил натяжение веревок. Несчастная женщина еле слышно выдохнула. Попроси сейчас она о милосердии, что в этих подвалах именуется быстрой смертью, он тут же отпустил бы ведьме все грехи и отправил на костер ближайшим субботним днем. Но подсудимая молчала, а значит, дьявол в ней был все еще силен – иным и невозможно объяснить таковую стойкость духа.

Инквизитор дважды цокнул печаткой по краешку кубка, и служка, набрав полное ведро воды, выплеснул его на мученицу. Слабый стон огласил камеру, подтвердив, что женщина еще жива, но не успел судья открыть рот и задать следующий вопрос, как голову снова охватили «железные тиски», наподобие тех, коими по его приказу крошили черепа особо упорных служителей Сатаны.

«Вместе ли они, – застучало над переносицей, – муж и жена, раскачали маятник, указующий в своем покое ту точку равновесия, где ждет их обоих Бог, то место в Мире, где их общий Рай, или кто-то из них был усерднее? То уже не важно. Итог сего деяния – полыхающие костры, превращающие в пепел плоть и покрывающие копотью душу».

Голос ведьмы безраздельно властвовал над сознанием храмовника, контролировал его и диктовал не истину, но крамолу, постыдную, липкую, сатанинскую. «Кто, – уже самым бесстыдным образом гремело в ушах Инквизитора, – противопоставил друг другу то, что неотделимо в осуществлении Замысла Господнего, чье единство дает продолжение Замысла, а совместное пребывание есть источник Времени и, стало быть, бытия Универса?»

Храмовник редко удостаивал жертв своей близостью. Сидя на высоком стуле обвинителя в самом темном углу камеры, он прятал лицо от нечестивцев, пропахших кровью, потом и испражнениями, непроизвольно случавшимися от животного страха, но сейчас судья захотел подойти к ведьме, дабы видеть, как ее черная душа наконец-то покинет телесную оболочку.

– Подтянуть, Ваше Святейшество? – подобострастно поинтересовался служка, когда Инквизитор склонился над самым лицом жертвы.

– Подтяни, – прошипел судья, не отводя взора от сомкнутых век женщины.

Вороток повернулся, и вена на лбу ведьмы вздулась так, что едва не выплеснула свою синеву наружу.

– Гореть тебе в огне очищающем, – голос священника торжественно «ухнул» в низкий сводчатый потолок и успокоился на кровавой струйке, появившейся в уголке женских губ.

Инквизитор улыбнулся, но тут же снова схватился за голову.

«Мы горим на кострах и выравниваем муки Христа, – бушевало внутри судейского черепа. – Каждая сожженная вознеслась следом за Спасителем».

– Отпусти, – заорал что было мочи Инквизитор.

Служка торопливо завертел вороток в обратную сторону, хотя окрик храмовника предназначался не ему. Шатаясь от головной боли, судья доплелся до стола, отыскал среди прочих пергамент, записанный со слов доносчика, и, окунув в пурпур перстень, с яростью поставил кровавую метку против слова «ведьма», что означало подтверждение истинности всех предъявленных женщине обвинений. Ведьма отправлялась на костер…

В камере для допросов висела густым облаком тишина, такое же безмолвие наконец-то установилось и в голове храмовника. Жертву уволокли, дыбу отмыли, свои страшные инструменты служка спрятал в сундук, а пол засыпал песком, вот только воду в чане не сменил, ленивая скотина.

Кряхтя и вздыхая, Инквизитор направился по узкой галерее, ведущей наверх, к выходу, раздумывая о вынесенном приговоре, о завтрашнем дне, в который наверняка выползут из своих адских расщелин слуги сатаны, черти в человеческом обличии и прочие отбросы темного воинства, с которыми ему, вооруженному Святым Писанием и Приговорной Печатью, сражаться в одиночку (служка с инструментами не в счет). Плечи от таких мыслей расправились, походка стала тверже, а острый подбородок взмыл вверх.

«Уж не гордыня ли?» – спохватился вдруг храмовник, памятуя о суровом спросе на Страшном Суде за этот смертный грех. «Господи, и откуда взяться ей, искушающей душу?» – промелькнуло у Инквизитора, когда он, широко и бодро шагая, следовал мимо камеры с сегодняшней ведьмой.

«Жена Лота, – промелькнуло в голове, – собственным неверием мужу возложила код гордыни на женский род, а через потомство – и на всех людей».

Инквизитор встал как вкопанный: «Опять она, истинно колдунья, раз залезает в меня через стены каменные и решетки из железа». Он со злобой двинул ногой в обитую медью дубовую дверь – ни звука изнутри. Храмовник подождал с минуту и, тихонько, стараясь не скрипнуть, приоткрыв небольшую створку, заглянул в камеру. Женщина, свернувшись клубком, неподвижно лежала на соломе, но Инквизитор опять услышал ее голос в себе: «Любопытство – то самое качество, что взращивает через неверие гордыню в женщине. Этот грех принесла в Мир одна из дочерей Евы, Содом был уничтожен Огнем Небесным ради ее выбора – таков Замысел».

Инквизитор, оглушенный услышанным, резко опустил створку. Прочь отсюда, подальше от непонятной, страшной женщины, чья воля властвовала над его разумом безраздельно. Он почти вприпрыжку, высоко задрав полы тяжелой рясы, выскочил на воздух, пропитанный сладковатым привкусом сгоревших тел, и вдохнул эту отравленную им же субстанцию.

– Содом, – прохрипел Инквизитор, хватаясь за горло, через которое вползали внутрь его естества вопли ужаса и безысходности, стоны растерзанной жизни, брошенной на алтарь безумия, страха, невежества и гордыни.

Задыхающийся храмовник пал на колени – ноги уже не держали грузное хранилище обманутой судейской души.

– Это все она со своим яблоком, – шевелил губами Инквизитор, протянув скрюченную пятерню к небесам. – Это все Ева.

Перед самым концом, когда сознание погасило восприятие окружающего мира с его ведьмами и судьями, храмами и дыбами, чистотой помыслов и проказой деяний, Иисусом и Иудой, Адамом и Евой, он услышал голос, прямо внутри своего остановившегося сердца:

– Не в яблоке дело, любимый.

Какое кушанье подать к вину?

Что за вино?

В Священном Граале плещется оно.

Острые иглы ледяных струй, несущихся наперегонки с бледными безмолвными лучами далеких звезд, пронзая ватные перины грозовых облаков, оставляют на серовато-сизых простынях, брошенных поверх, собственные слезы, пока еще невесомые и неподвижные. Но, успев пропитаться солью морей, парами весенних пашен и горечью пожарищ, поднявшихся сюда, в эту чернеющую над миром губку, новорожденный воздушный вал уже не в силах держаться за влажные, ненадежные сполохи облака – с пугающим свистом сваливается он с «тучных» боков и, набрав скорость, прямо перед самой твердью, сплошь укрытой раскаленным песком, избавляется от влажного груза, явившись при этом миру горячим суховеем, а перепрыгнув сотню барханов, с силой ударяет в царский шатер, едва не свернув флагшток с хозяйским гербом и осыпав «золотой» пылью с ног до головы охрану, намертво вросшую в желтую крошку у полога, закрывающего вход.

Задора у нашего ветреного знакомца хватит и покатать по пустыне колючку, и запечатать норки надоедливых грызунов, и потрепать уши молчаливым верблюдам. Оставим ему его заботы, а сами незаметно для отплевывающихся от песчинок охранников проникнем внутрь, где расстелены персидские ковры, разбросаны мягчайшие подушки, шелка пропитаны амброй, бесчисленные яства источают ароматы шафрана и кориандра, воздух наполнен винными парами, а мысли приглашенных – великолепием хозяйки и предстоящим пиршеством.

При всей своей прямоте и беспощадности (а как же иначе?) Царица слыла женщиной веселой и добродушной, когда того позволяли окружение и обстоятельства. Она с удовольствием и воодушевлением лишала голов своих врагов и недоброжелателей, зато к любимцам относилась с нежностью и заботой. Таковых в ее судьбе присутствовало двое: кот и шут. Первому оказывались почести, приличествующие царским особам, а второму доставались ласки, более подходящие любовнику, нежели слуге. Весь остальной двор довольствовался насмешками в свою сторону – это в лучшем случае – и спонтанным гневом – в худшем.