— Ваши родители?

— Нет.

— Родня?

— Тоже пет.

— И что же, никто не собирается покупать?

— Покупать?

— Разве усадьба не продается?

Со вчерашнего дня сделан шаг вперед. Кое-что проясняется. Что проясняется? Да знать я ничего не хочу! Пусть думает, что я идиот.

— Не обязательно сразу. С прицелом на будущее, — рассуждает врач, удивленный тем, что человек, к которому он так вежливо обращается, с подозрением косится на него. — Может, сами предложат?

Что это? Снова намек, что дни хозяйки сочтены? А тем самым и хозяина? Конец? Установлен не только диагноз, но и рациональный способ лечения? Вымести всех из усадьбы метлой… Успокойся, ты ведь чужой им. Ты — Статкус. Самому себе не умеешь помочь, а тут чужие люди. Успокойся, от этого зависят последние дни Петронеле. Ты должен как можно вежливее помочь врачу. И все. Статкус ненавидит свою глупую улыбку.

— Почему вы спрашиваете об этом, доктор?

— Вижу, что к чему. Отчего же не поинтересоваться. Так продают?

— Не знаю… ничего я не знаю, — бормочет Статкус, словно у него действительно не все дома. Ни с Лауринасом, ни с Петронеле на эту тему не заговаривал. Да и пропади он пропадом, такой разговор! Небо разверзлось бы, снег среди лета пошел! Статкус даже видит, как иней покрывает веточки, лед обволакивает стволы. Значит, неправда, что не думал об этом?

— Дети у них есть?

Статкус медлит с ответом. И неудивительно: многие, когда их об этом спрашивают, теряют дар речи. Тем более не выходит на чужих детей жаловаться.

— Хотите купить? — не сдержавшись, спрашивает впрямую. — Так и говорите.

Несколько мгновений злорадствует, будто вора поймал.

— Не я, — врач спокойно перекладывает полотенцес руки на руку. — Друзья у меня в Вильнюсе. Околачиваешься, мол, в глубинке, подобрал бы что-нибудь подходящее.

— По-вашему, эта… подходит?

— Подходит ли? Да здесь райский уголок!

Статкус стягивает полотенце с его локтя.

— Простите, не оскорбил ли я ваши эстетические чувства?

Нынешних деловых людей так легко за руку не схватишь.

Да и глупо злиться, когда зависишь от расположения врача.

— Подскочите завтра, доктор?

— Может, не я, коллега мой.

— Старая-то с трудом к новым людям привыкает, — почти умоляет Статкус.

— Откровенно говоря, следовало бы госпитализировать. Но пока подождем.

Усадьба привыкла к «скорой», как к домашнему животному, больше чем к Вельсу-Вальсу-Саргису. Ныряя под ветки, фургон каждый раз торит новую колею. Раньше Лауринас не удержался бы, отругал, сейчас не обращает внимания. Пришибленный несчастьем, он и не подозревает, что тень этого несчастья тесно сплетена с тенью другого, куда более страшного. Над его криво задранным плечом, которое Петронеле именует горбом, над бедной его головой словно особый знак. Каждый узревший этот знак может подойти и осведомиться: продается усадьба? Ножом в сердце бы ударил такой вопрос. Статкус даже слышит лязг стали. Может, выдумал я все это? Может, мерещится, как недавно в городе тот знакомый незнакомец?

Скользят по двору тени. Ревет, призывая человека, Чернуха. Не может дотянуться до воды. Махнув рукой на яблоки, Саргиса и кур, трусит на ее зов Лауринас. Статкусу поручено опекать пассажира, прибывшего на «скорой».

— Очень приятно. — По лицу Статкуса этого не заметишь.

— Этот вам больше понравится, — рекомендует врач своего приятеля. — Его интересуют молекулы, а не люди и деревья.

— Антанас. Биохимик, — представляется бодрый басок. Кудрявая, прядями поседевшая бородка не старит. Лицо молодое. Как и голубые круглые, словно из дутого стекла, глаза. Нараспашку зеленоватый потертый вельветовый пиджачок.

— Нравится? — кисло справляется Статкус. Приехавший глубоко вздыхает, задирая бороду, пробует яблоки с разных деревьев. Сыт и комментариями по поводу «ананасных», «ранетов», «пепинов» и «графштейнов».

Молниеносно действуют современные деловые люди! Петронеле едва не померла во время первого осмотра, а врач, еще выстукивая ее, думал уже, как бы поскорее вызвать покупателя: кто же этот охотник за амебами, ежели не потенциальный покупатель?

— Что, говорю, не нравится? — пристает Статкус. Этот не врач, который смотрит за здоровьем Петронеле. Его и к чертям можно послать.

— Оскомину набил. Разрешите попить?

Приходится провожать к колодцу.

— Ну, хороша! — охлаждает он губы, как после горячего. — Замечательная вода, замечательная усадьба.

— Поправилось, значит. Рад.

— «Понравилось» — не то слово. Райский уголок! — повторяет он слова доктора. — Разумеется, кое-что тут бы перестроить…

— Что же, к примеру?

— Взгляните на избу. Венцы подгнили. Развалюха. Не сомневаюсь, внутри плесенью пахнет. А зимой наверняка вода в ведрах замерзает. А?

— Не бывал я… зимой, — словно под наркозом, отвечает Статкус. Тебя режут, а тебе не страшно, хотя чьи-то пальцы копаются именно в том месте, где раньше болело. Попытался представить себе здешнюю зиму. Сугробы, деревья в снегу, на сверкающей снежной корке следы зайцев. Очень красиво и одновременно горько, точно навсегда уже распрощался с усадьбой и с ее обитателями.

— Капитально отремонтировав дом, установив там все современные удобства, отопление, гараж пристроив, возьмемся за сад. — Биохимик Антанас излагает свои планы последовательно и четко, будто заглядывает в архитектурный чертеж.

— Капитально? — едва слышит Статкус чей-то голос. Скорее всего свой собственный.

— А пожалуй, вы правы, — энергично перечеркивает свой чертеж гость из Вильнюса. — Начинать надо не с этого. Самое разумное — пригласить какого-нибудь Йонаса или Пятраса, чтобы он за четвертную, разогнав свой «Кировец», шарахнул с угла. И тогда уже строишь что тебе угодно.

— Строишь?

— На вашем месте я поступил бы только так! А потом взялся бы за реконструкцию сада. Ну какая польза от этого множества сортов? Винегрет какой-то. А зимних мало. И наконец, зачем эта липовая роща? Она же глушит все.

— На моем месте?

Ах, понятно, не верит, что посторонний, что бескорыстно околачивается здесь. Только дурак признается, что сам не зарится на такой райский уголок.

Биохимик смотрит на Статкуса трезвым взглядом, оценивающим все, даже возможное заблуждение. Кто его знает, может, и вправду говорит с чокнутым?

— Извините, я, кажется, что-то не так сказал? Лично меня недвижимость не интересует. Мы беседуем чисто гипотетически.

Гипотетически? Одни тут вкалывали всю жизнь, как отцы их и прадеды, а другие — пусть не этот биохимик — на неизвестно каким образом заработанные деньги приобретут райский уголок? Мало того, чуть ли не научно докажут, что рай этот ничего не стоит — снести все и создать заново! Закрыв глаза, без труда представляешь себе двухэтажный коттедж, стриженые газоны, разноцветные шезлонги вместо почерневшей избы и яблоневых зарослей, вместо лезущих из земли корней, переплетшихся с корнями Шакенасов и Балюлисов. Парению новомодной идиллии мешает запах навоза — ветерок доносит от хлева густую вонь. У английского коттеджа навозом пахнуть не должно!

Холодный алый вечер. Предвестник звездного неба и кочующих неподалеку осенних ветров. В гуще лип стонет совенок. Говорят, сова и сама на люди не вылезает, и деток своих не показывает. А утро заблестит росой, ясным солнцем и все больше желтеющей стерней. Надо заснуть, забыться, разделить опасно сблизившиеся времена. Что было — было, что есть — есть, даже если ты и был в прошлом лучше, чем ныне.

Красноватый месяц, розовые купы усадеб, мрачные холодные лица: биохимик Антанас, Стунджюс, Абель, старик Матаушас, Акмонас… Блестит шкура черного, как свежевспаханное поле, коня, роющего копытами землю, аж комья летят. А ну, давай на коня! Лица приближаются, поблескивают зубы, белки глаз. Я же не умею верхом, ей-богу, не умею! На крышах вагонов — да, но верхом? Не заправляй арапа! Кто, как не ты, все призы в уезде загребал! Бок жеребца пышет жаром, словно открытое устье горящей печи, со всех сторон — оскаленные рты… Садись! Нету у тебя дороги назад. С ужасом замечает, что подпруга затянута слабовато. Ловко вознесенный вверх — не руками, нетерпеливым бурным дыханием, — наваливается животом на горячую, потную спину коня, однако правая нога не попадает в стремя, болтается в воздухе над устрашающей пустотой. Может, и видел бы ее, если была бы настоящей, но на ее месте протез того инвалида с палангского пляжа, и не знаешь, какие еще части тела одеревенели у тебя. Все ямки на дворе усадьбы тщательно заравниваются, откуда же вдруг эта ямища? Окружившие хохочут, лязгают зубами. Не знаешь? Провалишься — узнаешь! Ее теперь ничем не завалить! Хоть бы удержать коня, чтобы не вздыбился над пропастью, пока ты неживой ногой нашариваешь стремя да еще должен помнить о подпруге. При чем здесь я? Я же не рыл ямы… Елена! Олененок мой, спаси! Выплывает лицо Елены, даже не все лицо — губы, поблескивающие лоскутки красного целлофана. Не дрогнув, отвергают они мольбу о помощи. Не могу, муженек, жду, когда скажешь мне те три слова, которых так от тебя и не услышала… От такой надо бежать как можно дальше! Наконец ему удается нащупать стремя. Скорее, скорее отсюда! Конь еще не двинулся, а уже вздыбился, в пене, извернулся, хлестнул тебя гривой, ожег паром из ноздрей, метит ухватить зубами твою руку, натягивающую повод… Чужой, злобный — не умный Жайбас! И как только удается Лауринасу совладать с ним? Но ведь нет здесь никакого Лауринаса, сам я Лауринас, с ужасом осознает вдруг Статкус, даже щеточку усов над губой чувствует и то, как стекают по ней капли пота. Что же будет, если прикажут мне сажать деревья? Я в жизни ни единого деревца не посадил… С трудом удерживается на лоснящейся лошадиной спине, когда перемахивают они бездну, словно в бане, нагой на скользком полке, а конь несет неведомо куда, может, туда, где придется сажать деревья, и некому остановить бешеный галоп, разве что Петронеле уймет мужчин, чтобы не пугали жеребца. Хочет крикнуть ей, позвать, но вспоминает, что она тяжело заболела. Приходится скакать и ждать, когда подпруга сползет с гладкого конского живота, как кожура с созревшего каштана. Вдруг впереди, в клубящейся мгле, возникает еще чье-то лицо. Затуманенное, неясное, но и самой неясностью обнадеживающее. Неужели бешеный галоп перейдет в шаг? Неужели впереди спасение? Кричи, зови! Но как позовешь, если не знаешь имени? Истаивают, будто синька в воде, зыбкие черты, никак не вспомнить, кто же он, этот возможный спаситель, как и тот незнакомый знакомец на улице…