— Праниссимо! — взвизгнул, словно режут стекло, голосок Ниёле, закованный в серебряные латы пальчик поднялся к побледневшему лбу. На этот раз надутая грудь Пранаса опала, плечи осели, в бороде мелькнули седые пряди — возле клена стоял теперь далеко не молодой человек, добродушный, никого не могущий обидеть… никого!

— Значит, не разрешаете ухлопать подлеца? — спросил спокойно, словно не громыхал только что. — Дайте тогда какое-нибудь дело, чтобы с ума не сойти!

— Отаву не смахнешь? Вон под навесом старая коса. Ой, как по тебе соскучилась! Как скрипочка заиграет, — манил отвыкшего от крестьянской работы сына Лауринас.

— Не смеши людей, батя! Сенокос-то когда кончился, а ты все по травинке выскребаешь.

— Старый я, Пранас. Понемножку, по клочочку.

— Ох, батя, батя! Привык крошки клевать. Никогда не умел по-крупному брать. Бригадиром не стал, председателем не выбрали, даже в почетные колхозники не попал… Не гонишься за почетом? Черт с ним. Вон сад ломится, горы витаминов погибают, а ты мне и себе косы правишь. Другой на твоем месте такой бы бизнес с яблоками провернул!

— Четыре ящика в районе продал, — похвастал Лауринас.

— Не смеши людей, батя. Тоннами надо, не ящиками. И не в районе — в Паневежисе, в Вильнюсе!

— Не дотянет Каштан. Даль-то какая…

— Ха, Каштан! А грузовики зачем? — весело выкрикивал Пранас, глаза у него блестели, борода ходуном ходила от учащенного дыхания. Видел большую торговлю, мешок денег. — Если Вильнюс завален, гонишь в Палангу, в Ленинград! Вот как люди делают.

— Вези сам, чего не везешь?

— Я человек служивый, бухгалтер, — развел руками Пранас. — Сверчок запечный. Вы, колхозники, другое дело. Вас даже призывают.

— Вези от моего имени. Копейки с тебя не возьму, спасибо скажу! — рассерженный Лауринас отвесил поклон сыну, показывая, как будет его благодарить. Никому не позволял над собой издеваться, не позволит и сыну, который пальцем не шевельнет — пускай гниет все и сгниет! — но языком молоть горазд, да еще чтоб посторонние слышали.

— А Ниёле моя, знаешь, что запоет? — уже оборонялся Пранас. — С базарным спекулянтом жить не стану! Правда, Ниёле?

— Праниссимо, ты сегодня невыносим! Уймись!

— Как вам наша парочка? — Петронеле ухватила за рукав прошмыгнувшую было мимо Елену.

Хозяйка просто искрила, как горящий факел. К такой и с добрым словом не подступишься.

— Вроде славный он, ваш Пранас, правда, шумноватый, — осмелилась высказать свое мнение Елена.

— Пранас? Нету никакого Пранаса.

— Как это нету?

— Не Пранас — Праниссимо!

— Все равно… не злой.

— Сама знаю: не разбойник.

— Вот видите…

— Что? Языком правду ищет, языком жуликов в прах повергает, и сам языком богатеет, все языком.

— И невестка… красивая.

— Ты мне, дочка, зубов не заговаривай, не слепая, вижу, что красивая. А зачем ястребиные когти?

— Наверно, красиво.

— Красотой горшок не прикроешь.

— Хозяйка, вы же сами говорили… Красота…

— Ты-то вот почему ногтей не отращиваешь?

— Стряпаю, стираю, полы натираю.

— А ей кто готовит, стирает? Кто? — испугавшись, как бы их разговор не услышала невестка, Петронеле отпустила рукав Елены.

— Праниссимо, ты сегодня просто невыносим. Трубишь, как дырявый фагот, — не преминула Ниёле выплеснуть свое возмущение.

— Слыхал, батя? — Пранас чуть ли не обрадовался выговору жены. — Учти, дырявый фагот для нее страшнее пестрого подсвинка… А у тебя руки не связаны. Не хочешь с яблоками возиться, что-нибудь другое придумай…

— Ты это всерьез, сынок, или опять языком мелешь?

— Абсолютно всерьез. Вон у одного моего приятеля папаша сторожем в сыродельном цеху. Обоим славно перепадает!

— С ворами я, слава богу, дел не имел и тебе не советую…

— Воры были при Сметоне, нынче просто оборотистые люди.

— Работать надо, сын, а не языком болтать. Паразитов и без тебя достаточно.

— Эх, батя, батя! Простых вещей не понимаешь. Кому какое дело, паразит ты или рабочий муравей? Приличное жалованье, премийка, утечка или утруска — и все тебе кланяются. А тут? Никакого приварка к пенсии, дергаешь осоку из болота. Такие-то дела, батя.

— Приехал в лицо мне плевать? — не на шутку обиделся Лауринас. — Мог бы повременить, пока к праотцам отправлюсь. Не горели бы у меня тогда уши из-за сына.

— Как тебя понимать, отец? — вспыхнул и Пранас, скорый на обиду и быстро отходивший. — Гонишь?

— Кто тебя, сынок, гонит? — прилетела, будто наседка на защиту цыплят, Петронеле, позабыв все, только что высказанное Елене. — Не слушай ты его, старого болтуна. Меньше языком бы трепал, скорее с сеном управился. А то все на дите валит!

— Балуй его, балуй. С самого детства так. «Не слушай старого болтуна!» — горячился Лауринас. — Мне, в три погибели согнувшись, осоку рубить, а бычок без дела пастись будет.

— Дите с дороги устало, а ты… — защищала сына Петронеле.

— Праниссимо! Не отвечай, не унижайся! — снова зацарапал под кленом голосок снохи, и всем стало ясно, что махание косой ничего не изменит. Пранас отрезанный ломоть, и не только по своей вине.

— Нет, я ему все выложу! — Пранас скрипнул белыми зубами. — Разве сбежал бы я из дому? Разве полез бы в тот дерьмовый кредитно-финансовый, кабы не ты, не твоя винтовка? Ненавижу всю эту бухгалтерию, расчеты… вонь захватанных денег!

— А куда бы ты подался-то, куда? — наскакивал отец.

— В летчики. Все бумаги уже готовы были.

— Ветрогон… В лет-чи-ки! Чего же не подавал?

— Еще спрашивает… Винтовка, твоя винтовка!

Снова винтовка… И Пранасу поперек пути встала, хотя никого, кроме Ниёле, не боится и, лишь храбрясь, грозился револьвер купить? Проклятого запаха той железяки вовек, наверно, не развеет время, сокрушенно подумал Статкус. А может, время и не движется, только поворачивается к нам то одной своей гранью, то другой?

— При чем тут моя винтовка? — У Лауринаса сел голос.

— Молчи, старик. Сынок прав. Всю жизнь нам твоя винтовка испортила! — сурово гаркнула на мужа Петронеле, а на сына глянула нежно, с мольбой. — Отец всегда отец, детка… Старый, едва ноги волочит. Не видишь, что ли?

— Кто это едва ноги волочит? Кто старый? Своими руками заработанный хлеб ем, не чужой! — подбоченился Лауринас. — Мне никто «Москвичей» не покупает!

— Один раз купил, сто лет попрекаешь!

— Праниссимо, починил уже машину? — выползла из тени на беспощадно жгучее солнце Ниёле. — Домой! Домой! У меня аллергия начинается… от запахов!

— Без аккумулятора домой? На ведьминой метле? — присел и тут же вскочил Пранас.

Ниёле снова шмыгнула в тень, беспомощная среди крепких запахов, среди грубых, не выбирающих слов людей.

— Не ссорьтесь, дети! — загудела Петронеле, пытаясь всех примирить. — Давал отец и дальше будет давать. Разве мы кого попрекаем? Истосковались, вот почему. И ты, старик, успокойся! — погрозила Лауринасу, который моргал, чуть не плача. Так ждал утра — поговорит с сыном, сделают по доброму прокосу! — Пойду обед приготовлю.

И ушла, волоча за собой тяжесть раздора.

— Так я ничего… Зачем собак на меня вешаете? — оправдывался Лауринас.

— Не сержусь я, чего мне сердиться, но скажу, — не сдавался Пранас, хотя и у него на глаза навертывалась слеза. — Хорошо отцу, когда конский хвост весь мир ему застит. В городе-то за каждый чих плати, за глоток воды! Нервничаю я, батя, пойми. Предложи какую-нибудь работенку, только не косу в руки. Спасибо, во как еще в молодости намахался…

— Если есть порох, вон гора дров неколотых.

— Пока не жалуюсь, пороху хватает. Топор-то наточен?

— Топор, что твоя скрипка. Колоть будешь, как смычком водить.

— Скрипка, смычок… Откуда это у тебя, батя? Ты же никогда музыкантом не был! — уже расползалось в добродушной улыбке широкое лицо сына, больше похожего на мать, чем на отца. — Наездником, говорят, знатным был, бабником, не сердись, тоже неплохим, но музыкантом? Среди нашей родни одна музыкальная знаменитость — моя дражайшая Ниёле.