И мы осторожно, на малых оборотах, огибаем островок, где на всех уступах полно птиц. Я понимаю Сергея, и Анатолий всегда с нами соглашается. Короче говоря, отлично ладим.

Ледник по ту сторону фиорда поднимает свою белую шапку над вершинами гор. Она сияет над черными пиками. У берега каменный постамент, на нем якорь. И надпись: «В память экспедиции Андре 1897 года».

Хоть и пустынен архипелаг, а сколько здесь мест, свидетельствующих о великом героизме человека!

Андре, поднявшийся отсюда на воздушном шаре с двумя спутниками, чтобы достичь полюса, погиб, как многие другие и до и после него, выходившие на единоборство с Севером.

Неподалеку от памятника — каменные блоки с вмурованными в них кольцами для привязывания аэростата. Хотя они заржавели, но и сегодня удержали бы любой воздушный шар. И каждый такой камень тоже свое образный памятник героям.

Осматриваем остатки какой-то деревянной эстакады. Тут множество ржавых бочек и металлической стружки, черепки большущих керамических сосудов, труб, на которых можно рассмотреть торговый знак лондонской фирмы. В сосудах этих, по-видимому, получали водород — заливали стружки кислотой и наполняли легчайшим газом оболочку шара.

Остатки ли это экспедиции Андре или готовился здесь повторить его попытку американский журналист Уэлмен — сказать трудно. И спросить не у кого. Правда, Уэлмен не полетел.

— А ведь, кажется, братцы, ветерок поднимается — тянет.

Обратное плавание тоже не скоро забудешь. Смерен-бург-фьорд ведет себя самым беспардонным образом. Под свежим ветром пошли бодаться бараны, норовя захлестнуть алюминиевую лодчонку, осмелившуюся забраться в их стадо.

Анатолий ведет «Казанку» галсами, режет волны наискосок, стараясь не подставлять им ни бортов, ни носа. Капитан наш, сгорбившийся у мотора на корме, весь внимание. Подкатывает волна, слышу, как он набирает в легкие воздух, задерживает дыхание, только тогда переводит дух, когда моторка благополучно перескочит через седой ее загривок. Мы сползаем с банок и усаживаемся на рыбине, на дне лодки, чтобы центр тяжести переместился ниже и она стала возможно устойчивее. Волны обдают нас пеной и ледяными брызгами. Течет за воротник. Куртки промокли насквозь.

Скорей бы очутиться в нашем милом медвежьем ушке!

Нет, что ни говорите, а бог действительно дураков любит — дошли!

Выволакиваем «Казанку» повыше, чтобы не снес ее прилив, развешиваем для просушки наши промокшие ризы…

Глянул я на себя в зеркало, оставленное на стене доктором Ота. Черт возьми! Неужели внезапно поседела борода? Провожу по ней ладонью. Осыпается белесая пыль морской соли…

А над островом Датским, видно даже сквозь полиэтиленовую пленку, все торчат эти злосчастные «летающие тарелки». И в проливе уже не барашки, а белые быки мечутся. Словно их слепни жалят.

12

Прошло несколько дней. Так и не удалось перетащить нам всех вещей с острова Датского. Будто кто заколдовал. Стоит нам решить плыть, как море начинает дыбиться.

Третьи сутки ждем «Коммунара». По договоренности он должен доставить сюда еще одного помощника Сергею, а меня забрать. Мы с консулом согласовали дату моего возвращения в Баренцбург, чтобы мог я отправиться вместе с ним в Ню-Олесунн. День этот наступил, а «Коммунар» где-то пропал. Ни слуху ни духу.

Нынче вечером послышались в эфире наши позывные. Но это не база, кто-то другой зовет. Посмотрели бы вы на Анатолия, когда он начал сыпать в эфир точки и тире: расплылся в улыбке, глаза веселые, кивает, подмигивает, точно с приятелем разговаривает, который тут же, за одним столом, сидит.

— Наконец-то по-человечески побеседовали! Как мужчина с мужчиной. Даже доброй ночи друг другу пожелали.

— С кем это ты?

— С «Коммунаром». Там, братцы, классный радист. Маркони он и есть маркони… Говорит, завтра утром ждите корабль.

Почти не могу спать. Давненько уже не испытывал «дорожной лихорадки», слишком привычными стали поездки и путешествия. А на этот раз почему-то волнуюсь, как в юности. Может, жалость растравляет сердце? Не хочется покидать друзей, ставший привычным «Тироллеркаммен» — наш обшарпанный тесный домик. Жаль прощаться со шхерами, проливчиками, ледниками. Не увижу больше свою приятельницу гагу, дружных люриков, чайку, в которую не раз целил кинокамерой.

Вышел побродить в последний раз по берегу. Шуршат под ногами камушки, обросшие темным лишайником. Немного грустно, и вместе с тем охватывает душу желание непременно завтра уйти. А ветер не успокаивается. Все вздыхает за стеной. То глубже, то потише, но дышит. «Коммунару» близко к берегу не подойти — камни, мели…

Позволит ли мне ветер добраться до буксира на нашей лодочке?

Поглядываю на подкову, поблескивающую над притолокой. Если она действительно приносит счастье, то пусть и мне поможет!..

Лежу и слушаю ветер. Парусит и хлопает пленка в оконной раме, значит, дует с Севера. Тогда добра не жди. Сиверко поднимает крутую волну. А окно как раз и хлопает. К утру норд так разгулялся, что хоть плачь. И пролив ходуном ходит. Окружили стол с радиостанцией. Сидим. Ждем. В условленное время маркони с буксира выходит на связь. Пищит он, постукивает Анатолий. Наконец договорились — «Коммунар» подберет меня у фиорда Магдалины. Но не сейчас. Сейчас корабль пережидает шторм в другом фиорде. В открытом море слишком сильная волна. В пятнадцать ноль-ноль они снова нас вызовут. Будет видно, как и что.

Волны шумят. Пленка натянута, как барабан. Гудит.

По Соленой улице плывут айсберги. Скорость у них подходящая — сиверко подгоняет. Слышно сквозь гудение и вой ветра, как «скрипит земная ось».

Слоняюсь вокруг домика. Лед и снег на горе, над нашим «водопроводом», со времени моего прибытия изрядно подтаяли. Отступили вверх. Иду попрощаться с гнездом пуночки. Оно уже опустело. Птенцы покинули родимую расщелину.

Удастся ли мне сегодня перебраться на «Коммунар»? Если нет, то когда придет он во второй раз?..

Над Датским снова висят «тарелочки» — предвестники паршивой погоды. Одна над другой, три штуки. И никакой ветер их не гонит. Неподвижны. А другие облака летят по небу наперегонки.

Но вот ветер как будто стихает. В пятнадцать часов «Коммунар» радирует, что вышел в море и взял курс на Магдалину. Следующий сеанс связи в двадцать тридцать. Значит, снова ждать.

Море улеглось. Несший ясную погоду норд успокоился. Облака спустились ниже. День становится мрачным, серым.

Последние переговоры. Оказывается, консул на «Коммунаре». Буксир скоро будет на траверзе Магдалины. Нам надлежит немедленно отправляться туда.

Облака ползут над морем, над самыми склонами гор. Полный отлив. Ветра почти нет. Волна пологая, «ленивая».

Мотор тарахтит бойко. На этот раз он и во время отлива не барахлит, — видимо, осознал важность похода.

Плывем вдоль берега к Магдален-фьорду. Справа та самая морена, которую мы с Сергеем недавно переползали. С моря выглядит она куда приятнее, нежели тогда, когда елозишь по ней на животе.

Хоть волны и пологие, но Анатолий правит наискосок, не подставляет ни кормы, ни носа, лавирует. Однако, огибая мыс у самого входа в фиорд, волей-неволей приходится стать точно под волну. Сейчас она ударит в корму! Неизбежно.

Водяная гора нарастает под нами, а перед носом «Казанки» — покатый склон, зеленоватый, прозрачный. Мы наклоняемся и скользим вниз. Совсем как при катании с гор — летим на саночках по пушистому снегу — ровно, мягко, все быстрее и быстрее. Лодка совершенно не слушается руля. Вот так разгонится, вонзится в горбящуюся перед нами волнищу, и черпанем водички…

— Держись, братцы! Пан или пропал…

Анатолий произносит свое предупреждение совершенно спокойно, будто приглашает нас чайку попить. Вцепились в борта. Что мы еще можем сделать? Разлетевшаяся «Казанка» замедляет бег, выравнивается. Моторчик снова нормально пофыркивает. Карабкаемся на очередную волну.