Следующим утром женщины долго спали. Проснувшись, насадили головы мужчин на колья. Некоторые сели в фырчащий «Икарус» и покатили в Тильзит за вином. Остальные сбились в кружок и трое суток оплакивали умерших. Славили их доблесть, их тела и части тела каждую в отдельности. Плакали слезами, в полном смысле кровавыми. Рыдали не переставая, лишь изредка умолкая, чтобы перекусить и хлебнуть подоспевшего вина.
Оплакав убитых, они расселись по автобусам и уснули крепким сном. Всем снился только удавшийся пир. Иногда во сне какая-нибудь тревожно вскрикивала, а рука невольно тянулась к ножу. Однако нащупывала разве что недообглоданную берцовую кость вчерашнего возлюбленного. Вдоль берега на пути в Кранц прошла колонна грузовиков в сопровождении нескольких бронемашин, но не остановилась. Женщины всё спали да спали. Орал один лишь голодный новорожденный младенец. Он до крови истерзал материнские соски, но мамаша даже не проснулась.
На следующий день на взморье поднялась мощная песчаная буря - первая такая в XX веке и вообще первая в здешних местах. Позднее было установлено, что это были отголоски гибельного циклона «Диана». Оба автобуса были в мгновение ока погребены под слоем песка. Все женщины и новорожденный задохнулись.
Это событие подробно описано в «Энциклопедии нравов» (Каунас, 1944). Есть загадочные детали: автобусы, венгерские «Икарусы», не могли быть произведены до 1960 года. Их еще помнят старые каунасцы - они следовали по маршруту: вокзал -базар. Однако энциклопедия с точностью указывает координаты трагедии, а также политико-экономическую ситуацию описываемой поры. Единственная чудом спасшаяся участница этого пиршества в настоящее время живет на хуторе близ Пренай. Ей сто пять лет, но память ясная. Она записала на пленку несколько людоедских народных песен. Живет одна с кучей кошек и летучих мышей. Было бы некорректно раскрыть имя этой старушки, а также указать точное место жительства.
1992
Биография
Несколько грустных штрихов
Осенью 1954 года в нашем городке на базаре хромой рыжеволосый человек продавал говорящую ворону. Свои наивно-лукавые мысли немолодая птица излагала весьма складно. Уже тогда я смекнул, что как в фонетическом, так и в лексическом отношении это была безукоризненная речь. Человек просил за ворону сто рублей. Столько у моей мамы не было. Зато своими чисто вымытыми ушами я слышал, как ворона выкрикивала:
- Еще р-р-р-раз! Еще р-р-р-р-разик! Кр-р-ра-савец! Хор-р-роший пар-р-р-рень! Иди сюда!
Мудрые слова вещей птицы слышали несколько непричастных к моей биографии людей. Безмерно жаль, что все они при невыясненных обстоятельствах покинули эту юдоль скорби. Ни одного не осталось в живых.
Стоит мне сегодня заикнуться об этой премудрой вороне, как люди начинают либо смеяться, либо крутить у виска пальцем. Однажды я не вытерпел и взял да рассказал о вороне одной девочке, которой полностью доверял, - наша дружба длилась уже целых двенадцать дней. Поначалу, заметив, что я не шучу, она испугалась. Потом расплакалась, перекрестила меня, поцеловала в щечку, прыгнула в «третий» троллейбус и уехала навсегда...
В четырнадцать лет я разговаривал по-венгерски так же бегло, как мой учитель. Он проживал по ту сторону забора и выращивал замечательные помидоры. Что ж, сегодня я понимаю, что ни черта я не знал венгерского, как не знаю и сейчас. Но скажите, пожалуйста, как это получалось, что в те годы я без труда со всеми сговаривался по-венгерски? Не только с учителем, который вел немецкий и рисование, но и с курами, гусями, свиньями и коровой? Почему? Ответа не нахожу по сей день.
Однажды перед рыжей, обитой дерматином дверью, на которой красовалась надпись «Посторонним вход воспрещен», я минут двенадцать беседовал с удивительно скромной девушкой - она не проронила ни словечка. Двадцать два года минуло, а я по-прежнему люблю эту девушку и всё-превсё помню! Да, никто этому факту не верит, иногда и меня берет сомнение, однако же!
Но есть и кое-что еще. Курсе этак на третьем, в Старом Вильнюсе, недалеко от той церквушки, где вроде бы крестили Ганнибала, совершенно неожиданно для себя повстречал я Генриха Бёлля. Он меня узнал, дружески пожал руку и спросил: где здесь туалет? Я смущенно проводил его до терминала у Клуба связи. Хорошо помню, как писатель был одет: он был в берете, сером пиджаке, черном пуловере, в светло-коричневых брюках, а на ногах у него были такие же зеленые туфли, как у меня. Над этим совпадением мы с Бёллем посмеялись. Еще поговорили о сосисках с горчицей - правда ведь, что от них жжет в горле? Правда, о своих типажах Бёлль не слишком распространялся - редко с кем встречается. Меня особенно интересовал некий Глум, пленный татарин, всю жизнь рисовавший карту мира на стене своей комнаты. Перед церковкой в те времена стоял пивной киоск. Желтый такой. Наскреб мелочи и угостил будущего нобелиата нашим пивом. Немного погодя Генрих, явно смущенный, поведал: то, что мы пили, трудно назвать пивом... Но тотчас же добавил, что после Второй мировой войны и у них пиво было не лучше. Хотел загладить неловкость, факт. Когда я, в сильном волнении, рассказывал об этой встрече нашей преподавательнице лексики, солидной матроне датского происхождения, она расхохоталась до слез, потом поперхнулась собственным смехом, умолкла и изящным жестом показала, чтобы я похлопал ее по спине. Тогда она обрела дыхание и продолжала рассказывать про плюсквамперфектум - сомнительное, призрачное время. Генриха Бёлля я больше никогда не встречал, хотя и высматривал, день-деньской отирался возле ларька и так пристрастился к пиву, что чуть не погубил печень...
Или вот еще один типичный факт биографии. Летовал я в городе — моя любимая со своим любимым отбыла в Калькутту, - и от скуки шатался по улицам. И вот, совершенно неожиданно, возле Трактира ремесленников - хотите, можете взять на заметку! - нашел пачку банкнот, тугую пачку, стянутую красной резинкой. Небось, думаю, какой-нибудь моряк потерял. Они, моряки, хорошо зашибают. Ткнулся туда, сюда - никаких моряков. Всякие проходили мимо — денди, чиновники, негры, почтальоны, а моряка ни одного. Мальчишка в матроске, разумеется, не в счет. Тогда я завернул в подворотню и пересчитал деньги - в пачке было ровно три тысячи двести пятьдесят один фунт стерлингов. Ух, и кружил я по городу, выискивая хотя бы одного знакомого, пусть даже полузнакомого! Надо же было обмыть такую сногсшибательную находку. Тщетно! Пришлось кутить со всякими незнакомыми, даже подозрительными личностями. Они, честно говоря, и не притворялись, будто верят, что деньги я в самом деле нашел и что будто бы ищу какого-то моряка.
Что же делать, спрашиваю я себя на следующее утро, что делать-то? Ведь еще два-три таких красочных штриха и крышка. И так из-за всей этой чепухи я лишился многих друзей и просто полезных людей. Меня бросали все женщины и девушки. И Долоресса Луст, и Черная Кали, и Пьюти-Фьют. Только обмолвись кому-нибудь в минуту откровенности об этой самой вороне или о Генрихе Бёлле, глядишь, уж и мчится очертя голову. Обидно, знаете ли.
Ну вот. Вчера ночью ко мне заглянул Радзивилл Черный. До утра резались с ним в «шестьдесят шесть». Сам бы тому не поверил, если бы на спинке стула не висела продутая им горностаевая мантия с алым подбоем. Смотрю на нее, щупаю золотое шитье и думаю: крышка тебе, Юргис, хана, с такой-то биографией. Никуда с ней не пробьешься. Да при чем тут я, скажите! Все началось с той несчастной говорящей вороны. Осенью 1954 года...
Эй, кто это? В открытое окно просунулась веснушчатая, в редких рыжих волосках ручища. Цап за мантию — и была такова. Ни руки, ни мантии! Ясное дело - Радзивилл Рыжий, он самый. Братец подослал. Начинается, да? Если вечерком заглянет и Радзивилл Сиротинка, будет у нас мужской разговор. Ведь он, Сирота, человек искушенный, видавший виды, большой терпеливец. Вот допишу и сяду ждать вечера, уже недолго...
