Отчего так скоро уходит красота?
Сердце заполняет грусть, пустота.
Я знаю, ждет разлука впереди,
Но хоть в последний раз приди!
Скажи: прощай! Прижми к груди!
Слышишь, Доротея? Лаура! Окно давно распахнуто во всю ширь, а вечер прохладный. Значит, слышит. О, небеса - что я вижу! В освещенном окне не одна лишь растроганная возлюбленная, но и любящая мамаша с глазами на мокром месте, малолетняя дочурка любимой да стихийно забредшая в гости приятельница Лапатея. А еще - там имеется первый муж моей возлюбленной Доротеи вместе с моей бывшей второй женой. Даже Доротеин дед, и тот поглядывает из-за внучкиной спины в темноту поющего двора под ржавым кленом. Бьюсь об заклад - у всех в глазах блестят чистые слезы честных людей. Жемчужины любимой женщины и ее дочки. Искренние слезы матушки. Крупные горошины Лапатеи. Скупые мужские слезы мужа номер один и разведенной жены номер два. Даже в морщине дедовской щеки задержалась соленая капля. Что за менестрели, молодцы!
А ну-ка, братцы, поднажмите! Задайте еще жару! Все Заречье слышит вас - вокруг поющих собралась целая толпа. И народ со всех сторон прибывает! Площадка перед птичьим рынком запружена людьми. В подслеповатом свете слабых фонарей выделяются гордые профили польских старушек, ударниц труда с чулочной фабрики «Спарта», заматерелые лики свежеоткинувшихся из мест лишения свободы рецидивистов и наивных парнишек первой ходки. Тут и старшеклассницы 16-ой ср. шк. Вместе с воспитательницей, крепко сбитой германисткой Т., полковник в отставке Утесов из пер. Белого со своей безмолвной Полковницей... Ходячие раковые больные из ближнего диспансера, тоже, само собой, подшофейные. И заскорузлые, ископаемые создания от пивного ларька - демисезонной поилки. Пестрая, многоликая толпа - все слушают концерт, единственный в своем роде. Да что Заречье - стекается уже весь город. Взыскательные меломаны из лучших ресторанов, музыкальный критик, прозванный Висельником за двухметровый рост, и забубенный джазмен Андре с улицы Парниковой, а вот и всемирный обозреватель Кестутис Валантинас с обоими детками! Поскольку он еще не разведен, подле него, меланхолично прильнув к стволу дерева, постаивают его супруга Кама и любимый песик Пома. Здесь все, ну все-превсе!
Нет, взволнованно шепчет мне литограф Герберт фон Штейн, нет, я никак не ожидал такого сокрушительного успеха нашей затеи. Вот как - нашей? В будто невзначай отставленную шляпу Прыщавого сыплются медяки, рубли, рупии, лиры, франки, остмарки, шуршит и редкая зеленая негодница. Он, литограф, словно и впрямь задумавший все это, радостно потирает руки и бормочет: фантастика! Колоссаль! А эти знай поют да поют.
Один я с грустью гляжу на освещенное окно. В тесноте и давке, в этом скопище людей я с трудом различаю облик моей возлюбленной, а уж она меня никак не видит. Явно! Вот она машет рукой, но, кажется, вовсе не мне, а замухрышке Каче с обвислыми усами. Где справедливость?! Я прилагаю усилия и мне удается в какой-то мере проникнуться приподнятым настроением толпы - люди раскачиваются, взявшись за руки, даже рецидивисты: сегодня все братья и сестры. Обнимитесь, миллионы! Я пожимаю руку приятелю Валантинасу, его чернявенькой Каме и даже беру лапу их славного Помы, поднимаю на руки юного Лукаса Александра, чтобы парнишка хотя бы издали увидел рыжую бороду главного менестреля и его поющие уста.
Буду ждать я во саду,
Если там тебя найду.
Я услышу тебя
В трели соловья.
Буду помнить голос чистый
В сиянье серебристом.
Кто-то из соседей выносит миниатюрный барабанчик, именуемый тамбурином. Известный своей грубостью и завистливо-черным нравом бритоголовый живописец (впоследствии в одном лишь спасательном жилете этот ловец славы попытается доплыть до берегов Швеции, но будет сбит русской ракетой) уже настраивает свою трубу. На первом этаже хрупкая дизайнерша Моргенрот так яростно терзает клавиатуру старенького Petroff’а, что Кац взвизгивает от радости. Взрываются петарды и дымовые шашки, только вдруг - откуда ни возьмись выплывает большой синий фургон, за ним два фургончика поменьше - усиленный патруль. Спешат «на место происшествия». В самый его эпицентр. Оттуда высыпают парни в синих кителях, с резиновыми дубинками, да им ли совладать с упоенно веселящейся толпой! Милиционеров угощают колбасками, пивом, солеными огурчиками, даже вареньем. Обескураженные, те отбывают восвояси - возможно, поиски в трущобах соседних улиц окажутся более успешными. А Заречье бурлит, гудит, ходит ходуном. Все поют, обнимаются, словно на дворе не угрюмая осень, а рассвет весеннего дня. А ты, дорогая, беги, спеши ко мне, сколько можно ждать! Ах, наконец-то она меня видит. Машет мне рукой. Мне! Люди срочно натягивают здоровенный кус брезента, возлюбленная зажмуривается, зажимает нос, издает звук сродни заводскому гудку и - прыгает вниз. Ее длинная цветастая юбка закидывается наверх, и все Заречье может любоваться стройными ногами Доротеи-Лауры, ее гладкими бедрами и французскими кружевами. Аплодисменты, выкрики, музыка! Скок - она уже на твердой земле, уже млеет в моих объятиях, затем, высвободившись, со всеми подряд здоровается за руку. Щелк-щелк, вспышки фотоаппаратов. Она бросает в шляпу два фунта стерлингов, чмокает менестрелей в мокрые щеки. Целуется с Камой, Кестутом Валантинасом, Гербертом Фон. Затем вновь разбегается и повисает у меня на шее... Хрустнул мой седьмой позвонок, да ничего не поделаешь. Милый ты мой сумасброд! - орет она. - Так и знала, что ты выкинешь что-нибудь этакое... И снова целует - меня, а заодно и стоящего рядом заросшего щетиной забулдыгу. Всех! Ее домашние давно выкинули из квартиры все цветы - даже комнатные вместе с горшками: музыкантам и участникам праздника. Они выносят во двор огромные пузатые бутыли с мутным домашним вином - фиеста так фиеста!
Менестрели давно сменили ритм - сейчас их песни задорны и горячат кровь. На площадке кружатся пары: старый рецидивист пляшет в обнимку с продавщицей пивного ларька, почтальон пригласил толстуху-учительницу. Все нынче братья.
Мы же - Доротея-Лаура, Кама с семейством и семеро менестрелей - спускаемся в полуподвал к Герберту Фон ужинать: по-моему, имеем право! Персонал «Апотеки» поджидает нас в своей лаборатории, где изжарена уникальная яичница на триста четыре яйца. Менестрели в пальто макси mormorando гудят «Выход гладиаторов». Придя на место, срочно откупоривают «Палинку» и пиво, устраиваются на своем уже привычном месте - надгробии - и выпивают. Они пьют, закусывают и поют. Одновременно. Подбирая подходящее. «Тихо песня плывет над рекой...» Моя любимая удобно устроилась на моих дрожащих коленях. Я счастлив? Сам не знаю - некогда подумать. Хозяин Герберт форсирует какое-то водное препятствие - никак не может попасть в свою уборную. Неужели это наше море слез в ожидании концерта?
Все тише песня - уплыла за поля? Все больше пустых бутылок гулко скатывается по бугристому полу каретной мастерской. Куда-то в тартарары. Ничего не различаю. Где ты, курочка-ряба, где твое обещание снести золотое яичко? Омлета из него, конечно, не испечь, а все же... Где ты, однако?
«Придет весна, вернутся птицы, но не вернуть любовь»? Это в «Черной магии» - читали такой закрученный рассказ? - ну, я-то читал, так поют гусары. Живая картина. Так и вижу: застывшие в разных позах менестрели, в углу вповалку спящее семейство Камы, склоненный над граммофоном дремлющий Герберт Фон. А я? Где я? Ласточки летают понизу, ангелы поникли на насесте дверного косяка. А белые кони вновь мчатся по осеннему небосклону. Лишь святой Христофор, кажется, все переходит вброд Вилейку - туда и обратно. Уснул я, что ли? Определенно. Надо же - спать, обнимая дубовое надгробие - почивать в мире. Requiscant in Расе!
