Больше я не видел ее, чибисенок. Только, прошу тебя, не выискивай тут никаких аллегорий или чего-то еще. Лиса - она и есть лиса, больше ничего.
Год спустя меня разыскал тот самый парапсихолог. Ты был прав, - тихим голосом произнес он, - она настоящая Лиса. Знаешь, где она сейчас? В психлечебнице зоопарка. А дети? - чуть было не сорвалось с языка, но он опередил меня: - Лисятки в специнтернате, потом поступят в военное училище. Ты хотел бы... навестить ее? - спросил он. Я отрицательно помотал головой, а ученый почему-то обрадовался. - Вот и хорошо! Я знал, ты человек твердый. Видишь ли, мы с ней ведем совместную исследовательскую работу... Вот что, буду откровенен: мы и живем вместе... понимаешь?
Лис! Совсем недавно я узнал: моя жена Лисица заласкала его насмерть. Ну, опустим подробности, они тебе ни к чему! Потом ее застрелили и набили чучело. Сходи, если хочешь, я покажу тебе. Не хочешь? Ну и ладно. Я и сам ни разу туда не ходил - зачем? Туда водили ее детишек с экскурсией. A-а, чуть не забыл: рядом с ней - чучело того самого ученого, парапсихолога. Говорят, совсем как живой.
Вот и все. Повторяю: не ищи тут никакой морали и переносного смысла. Это не легенда, не предание. Все было так, как я рассказываю. Это - из жизни. И лишь чуточку - из смерти. Не веришь? Это же обыкновенная мрачная и, если подумать, вовсе не такая редкая история... Спишь, птенчик? Ну, спи, спи.
1994
Concerto grosso
Из жизни людей и лягушек
...а однажды - лето уже назаривало свою чернику да малину - примерно с четверть века назад мы возвращались из ночного похода. Шли вдвоем, на рассвете. Устроились на берегу озера Дайлиде в орешнике, в высокой траве, и прикорнули - ты, притулившись к смолистому еловому стволу, я навзничь на колкой осоке. Так нас и застигло утро: свет, птичий гомон, болтовня снарядившихся по ягоды женщин, мальчишки в поисках луков и удилищ.
Мы спали после долгой ночи нашего похода, голоса доносились как бы из потустороннего мира, из-за невидимой преграды. Они ничуть не мешали нам, скорее умиротворяли: мол, все путем, вы здесь не одни, не бойтесь. Действительно, бояться было нечего, но стоило солнцу слегка согреть наш берег и мелководье, как начался концерт. Ты приоткрыла свой голубой, как блеклая фиалка, глаз, бросила на меня сонный взор и спросила: уже идем? Нет, покачал я головой, куда? Концерт еще только начинается, а мы заняли самые лучшие места, лежи. Но ведь он будет тянуться до вечера, - раздраженно бросила ты, - а темнеет сам знаешь когда. Чуть не в полночь! И то не как следует. Все ты знала, хитрая была уже тогда, истинное дитя природы в тренировочных брюках и желтом свитере.
Правда — самые короткие ночи. Ну что — пойдем или...? Ты придвинулась ближе, легла рядом и закинула руки за голову - видела такое в кино, да и удобно. Я, конечно, захотел сунуть руку к тебе за пазуху, но не стал — сквозь листья лещины на нас смотрел мальчик. А музыканты, нимало не стесняясь, настраивали свои голоса да инструменты, уже с полчаса как. Ты устремила на меня лазоревый взгляд и словно молила: пойдем да пойдем. Дома никого, пойдем. Не пойдешь? Что ж, значит, не идешь!
Тем временем грянула увертюра — начался настоящий концерт. Надо было хорошенько напрячь слух, чтобы уловить все нюансы застенчиво-протяжного курканья лягушек. В лесном озерце их обитало около полумиллиона, они турчали, сменяя друг дружку, берегли голос и артикуляционный аппарат. Можно было не сомневаться, что концерт продлится допоздна. Можешь идти, - сказал я, - никто не держит. И дверью хлопать не надо - топ-топ по дорожке, и все. Ступай, ступай, а я лично останусь послушать концерт. На целый день? - ты подпрыгнула от возмущения. — До самого вечера? Так и проваляешься здесь? И есть не пойдешь? Там видно будет, - ответил я. - Насчет еды не беспокойся. Проголодалась? Давай наберу тебе черники. Или малины, хочешь? Можно нарвать молодой заячьей капусты? Или молоденьких сосновых побегов - мягкие они, нежные. Похожи на цукаты или как там еще. Не уходила бы, а?
Ты погрозила липким от смолы пальчиком, чмокнула меня в щеку и уснула. По-моему, я любил тебя, во всяком случае хотел любить. Лягушки распелись громче, смелее, но все-таки монотонно, такое кого хочешь усыпит. Я знал - fortissimo они достигнут после полудня, тогда хор будет греметь на целую версту окрест. Далекий монотонный гул - настырный, почти однородный, меланхоличный. Но, пока отдыхаешь после ночного перехода на берегу озера Дайлиде, отгоняешь мошкару от твоего лица, собираешь мурашей с твоих голых икр, у тебя бездна времени, и можешь различать даже тонкости, оттенки жалобы лягушачьего племени на несовершенство мира сего, предчувствие печального конца. Это был один из последних концертов того лета. Еще не самый последний, но гастроли уже шли к концу. Лягушки квакали по велению природы, а жаловались, что ни говори, на неправедное устройство мира. Ты спала. Видимо, сладким, крепким сном. Не шутки - целую ночь на ногах. Я-то слегка вздремнул в засаде - мы ходили к поилкам поглазеть на кабанят нынешнего помета и чуть было не прозевали их. И теперь ты спала под мечтательное курканье лягушек, под пыхтение лесопильного грейдера за озером Дайлиде - тоже монотонное, под заливистую песенку дрозда и звонкое пение юной Мирей Матье в транзисторе на ближней тропе. Она уже научилась петь по-немецки: Ganz Paris ist ein Theater. Und dort spielt ein c'est la vie! Лягушки ее заглушали. Они забивали и гатер, и дроздов, и детский гомон в орешнике. Я спустился к воде - она была бурая, теплая и неглубокая. Топнул ногой - несколько оркестрантов, вытянув ножки, скакнули в глубину и глядели на меня, выставив над поверхностью широкие лягушиные рты, продолжая музицировать. И как только не надоест, подумал я. Как не надоест квакать, куркать, стонать, жаловаться, мокнуть в этой мутной луже и пускать пузыри? И знают ведь - концерт неизбежно закончится. Возможно, оттого и наяривают от рассвета до полуночи? Мне показалось, что именно у нашего берега, под нашей елью, оркестр сосредоточил свой цвет, виртуозов, — временами я различал самый настоящий стон, просьбу выслушать и даже затаенное рыдание.
Ты спала. После такого захватывающего зрелища, как малыши-кабанчики на водопое, можно и отдохнуть. Сизоворонка устроилась на кряжистом суку старого дуба и долго глядела на тебя, потом резко тряхнула своим великолепным хвостом и улетела. Никто не обращал внимания на лягушачий концерт - ни занятые сбором ягод девушки, ни стайка детсадовцев, просеменивших мимо под водительством тоненькой, как былинка, воспитательницы Маргариты, чьим косам и осиной талии завидовало все женское население городка.
Детишек гораздо больше удивляло спящее под елкой существо — то есть ты. Занимали твоя зеленая брезентовая куртка, брюки с карманами ниже колен, откинутая вбок рука с бесшумно идущими часами. Даже Маргарита замедлила шаг, вгляделась и, откинув за спину тяжелую золотистую косу, поспешила догнать стайку малышей. Лягушки никого не интересовали. Гатер ненадолго умолк. Затем загремел с такой яростью, что забил и лягушек, и грохотавший по улице Антанаса Баранаускаса тягач - на платформе чернел бронетранспортер.
Я набрал малины, черники, нащипал кислицы, отломил несколько сосновых побегов. Нам не грозили ни цинга, ни авитаминоз. Идущий мимо Бернардас Рагялис угостил меня сигареткой - я взял две, он не рассердился. Жизнь казалась прекрасной, солнечной, сытой и даже великолепной. Голубая струйка сигаретного дымка медленно всплыла над кустом лещины, под ним лежала ты. Уже не спала. Я курил, ты грызла побег. Изо рта брызнул зеленый сок. Жизнь была вполне сносной. Гатер замолчал, а тягач давно укатил своим путем. Лягушки приближались к кульминации - вот-вот грянет fortissimo. Некоторым диссонансом в концерт вторглась красная пожарная машина - принялась качать в свой резервуар мутную воду озера Дайлиде. Для этого дела пожарные соорудили специальный подъездной мостик. Возможно, в цистерну угодило и несколько нерасторопных квакушек.
