Балинас заказал тарелку соленых огурцов, вареного окорока - две тарелки, шесть бутылок пива и бутылку «Прозрачной».
- На почин, - широко улыбнулся он. - Ты это, не боись, - прибавил он. - Все тут выкобениваются. Лают, а не кусают.
Это еще как сказать. Вон идет от стойки с разбитым носом, кровь каплет на пол, а он, дюжий детина, ноет: «Господи Боже...» А недопитый бокал пива - шасть мимо самого уха, трах-тарарах - об стенку совсем рядом с нами.
- Охо-хо! - веселится Балинас. - Ну, дают, байстрюки! Ну, давай, выпьем.
Запах прелой одежды, испарения, дым разъедают глаза, радиоточка, заглушаемая мужским рокотом, визгливые выкрики буфетчицы в форточку: - Где ссышь, гад? - внезапное затишье и едва различимые голоса Куодиса-Гириетаса11 из радиоточки, прикорнувший в пивной луже старичок, ни с того ни с сего душераздирающий вопль молодой женщины: - Робертас, скотина, ну, па-айдем отседова, боже мой!
- Ну, выпили! - кивает мне Балинас. - Вишь, как оно тут у нас... Ну, тебе, городскому, может, скучновато покажется, у вас там, в городах, по-другому бесятся. А нашенским знай лишь бы упиться. Ну, давай, что ли!
Кому-то на ногу свалилась гиря со стойки - парень взвыл. Погнался за буфетчицей, схватив засаленный нож, которым она только что нарезала нам окорок. В этот момент распахнулась дверь, и вошли в сопровождении овчарки пятеро вооруженных автоматами русских пограничников. Они встали у буфета, и воцарилось безмолвие, которым замечательно воспользовались Куодис с Гириетасом.
- Как всегда! - распорядился старшой. То есть старший лейтенант, долговязый блондин с бабьим лицом. Даже в тусклом свете слабой лампочки видно, какие они все усталые, изнуренные, грязные, запаршивленные и залубеневшие. Лейтенант швыряет светло-зеленую купюру, женщина выставляет пять бутылок водки. Они оживляются, открывают бутылки. Все пятеро выпивают до дна. Аккуратно ставят бутылки, где взяли. Торопливо поедают сало, собаке не дают. Никто не произносит ни слова. Лейтенант щелкает каблуками, пытается козырнуть. Все молчат. Люди в зеленых фуражках гуськом покидают заведение. Впрочем, фуражек не видно -все в плащ-палатках, с капюшонами.
- Поляка, что ли, ловят, - замечает Балинас. - Как же, изловишь тут...
Рычит, не желая заводиться, военный «газик». Наконец отбывает. Тот, кому на ногу свалилась гиря, пытается возобновить преследование буфетчицы. Правда, уже без ножа. Он заталкивает ее за грязный полог - смешки, повизгивание, затем слышно лишь, как горестно вздыхают тяжелые ящики с пивом и консервами. Будто и не было никаких пограничников!
И тогда входит она, Большая Женщина, - никогда не забуду этот миг.
Входя, она согнулась чуть не пополам, такая большая. Большая и крупная. Именно крупная, а не толстая или еще какая-нибудь. И не такая, как при слоновой болезни. Совсем иная - она сбитая, эта большая женщина. У нее черные волосы, черный жакет из какой-то толстой материи. Можно сказать, пальто. Юбка метет пол, даже башмаков не видно.
С чего это мой Балинас осеняет себя крестным знамением? Почему мужики как-то примолкли, пятятся? Даже Куодис-Гириетас молчит. Он-то при чем? А Большая Женщина шагает напрямик через все помещение, стуча деревянными подошвами, и никто не шелохнется. Я вопросительно гляжу на Балинаса - кто она, в чем дело? А он крепко прижимает палец к побелевшим губам, и шрама не видать, - тс-с-с! У Женщины в руке большая корзина, за спиной еще более вместительный рюкзак. Она уже у стойки. Вот:
- Кагора, - произносит она. - Дай мне кагора, милая.
- Пожалуйста - кагор, - наивежливейше отвечает буфетчица, наливая полный жбан. - На здоровье вам, Вероника!
- Разминулись! - прерывает молчание Балинас. -Знаешь, кого они искали, пограничники? Веронику!
Оказывается, ее боятся. Стараются избегать, не попадаться на глаза. Она сюда заглядывает примерно раз в два месяца. Большая Женщина. Сущая правда, ее рост - два метра шесть сантиметров. Врач Руйбис измерил следы на снегу, потом с месяц занимался какими-то расчетами и установил: два метра шесть!
Тем временем Вероника в глухой (так назовем ее) тишине не спеша выпивает жбан кагора и принимается укладывать в корзину колбасы, сыр, ветчину, консервы, хлеб, бутылки водки, вина «Пилякальнис» и «Жильвитис», пристраивает и «Мятную», бутылочку крупника, лукаво подмигивает публике и придвигает к буфетчице горстку золотых монет.
- Золотые, аккурат золотые, - усердно кивает у меня над ухом Балинас. — Руйбис да с Цехановичем проверяли!
Цеханович - это заведующий лесопилкой.
- Сама-то она в Польше проживает, в бору, - поясняет Балинас. - На той уж стороне. Потому так редко захаживает. И как не боязно? Завсегда одна да одна.
Вероника упаковывает селедку и шоколад, мятные леденцы и пироги, спички и сигареты «Орфей». Там ей все понадобится.
Два метра шесть. Большая Женщина.
Большая Женщина подсаживается к нам с Балинасом. Балинас придвигает к ней свой стакан. Вероника благодарит, выпивает и смотрит на меня. И я на нее смотрю - большая. Гляжу, запрокинув голову. Мы с Балинасом выпиваем из одного стакана, она из другого. Еще ни слова не вымолвила Вероника, и страха я не испытываю. Неужели перебрал?
- Пошли, - неожиданно обращается она ко мне. - Одевайся и пойдем.
И мы идем, идем мы с Вероникой по этим закоченевшим белым мхам, по хрустко-ломкому ледку луж, при мерцании Божьих лампад, вращаемых ангелами вокруг Земли, мы идем да идем - я, пошатываясь и не выпуская ее большого пальца, головой упираясь в ее локоть, она - прямо, быть может, слегка откинувшись от тяжелого рюкзака за спиной.
Садимся на пенек передохнуть. Я от усталости тяжело дышу.
- Не сопи так громко, - говорит мне Вероника. - И не кури здесь.
Мы встаем, чтобы продолжать путь. Вероника велит:
- Стой! Полезай мне на плечи. Полезай, говорю. Надо, чтобы остался один след. Знаешь, эти... Давай, полезай.
Как топором отсекла. Я обхватил ее шею, она дернула книзу мои ноги. Встала и шагает как прежде - одинаково ровной поступью. Моя голова плывет вровень с макушками молодых сосенок, сзади тянется наша исполинская тень, лунный диск высекает золотые искры, когда по моим векам стегают сосновые иглы...
Теперь мы бредем по воде. Порой, я это чувствую, она проваливается чуть не по пояс. А у меня и подметки сухие. Где-то вдалеке мирно стрекочут автоматы. Умолкают и снова татакают. Далеко разносится.
Кустарники, дебри, мелкие березки, мглистый сумрак. Мы все идем да идем.
И вот она бережно спускает меня со своей спины:
- Пришли.
В доме тепло, чисто, сухо.
Мы пьем кагор, закусываем печеньем.
Потом Вероника раздевается до пояса. Большая, пропорционального сложения женщина. Исполинское тело и ни капли жира. Две груди - каждая с две моих головы. Я тоже раздеваюсь. Она берет мою голову, погружает в глубокую впадину своего тела -и, словно нырнув в омут, я засыпаю.
Не знаю, как долго я спал. Не знаю, сколько вообще времени провел там. Так бывает лишь в сказках. Например, в «Карлике Носе» или других. Многое помнят гномы, но они же отличаются свойством забывать то, что не положено знать другим. И я забыл эти ночи вигилий, ненасытные стоны Большой Женщины, забыл мучительство и ласку, странствия по ее гордому, особенному телу - оно было жадным и мудрым, она всегда вовремя отпускала меня на волю из своих тисков, изгибов, ложбин, ущелий, пропастей. Отпускала, иначе я умер бы, а Веронике этого не хотелось.
Вечерами мы молились. Просили Всевышнего отпустить нам грехи. Обещали жить честно, по заветам Божьим. Слезы блестели в глазах у Вероники, скатывались на стол, с шипением гася свечи, и она тотчас же забывала свои жаркие клятвы. О, Вероника! Своей шалью она отирала мои слезы, когда я умолял отпустить меня. Еще недельку, говорила она. Еще хотя бы две! Она могла унести меня назад точно так же, как принесла. Нет, говорила она, когда подморозит. Когда затянет все болота. Глядела мне прямо в глаза и лгала. Я это знал, и она тоже. Вдали стрекотали автоматы, иногда доносился собачий лай, и я словно опять видел перед собой пятерых пограничников со взмыленной овчаркой -пять порожних водочных бутылок в мгновение ока вставали там, где только что стояли полные.
