Надо признаться, божественный Шастраджит, этот западный народ не уступит в вежливости даже китайцам. Затем человек в фиолетовом удалился. Мы с прекрасной Адатеей проспали часов шесть. Когда стемнело, за нами приехала карета, и мы отправились к этому предупредительному синьору. Дом его был ярко освещен и украшен куда более приятными картинами, чем изображение нагогр человека, виденное нами в Гоа. Собравшееся там многолюдное общество осыпало нас любезностями, восхищаясь тем, что мы индийцы, поздравляя нас с крещением и предлагая нам свои услуги на все время, какое нам заблагорассудится провести в Руме.
Мы хотели было заговорить о суде над отцом Фатутто, но нам не дали даже рта раскрыть. В конце концов нас, смущенных таким приемом, растерянных и ничего не понимающих, отправили домой.
ДВЕНАДЦАТОЕ ПИСЬМО АМАБЕДА
Сегодня нам нанесли бесчисленное множество визитов, а княгиня Пьомбино прислала двух конюших просить нас к ней на обед. Мы отправились туда в великолепном экипаже. У нее оказался и человек в фиолетовом.
Я узнал, что это один из сановников, то есть слуг наместника божия, которых именуют prelati, "предпочтенные". Княгиня Пьомбино - женщина на редкость радушная и открытая. За столом она усадила меня рядом с собой. Ее страшно удивило наше отвращение к румским голубям и куропаткам. Предпочтенный сказал, что, раз мы христиане, нам следует есть дичину и пить монтепульчанское вино, как делают все наместники божий: это важная примета истинного христианина.
Прекрасная Адатея со своим обычным простодушием возразила, что она не христианка, - ее крестили в Ганге.
- Боже мой, сударыня! - ответил предпочтенный. - В Ганге, в Тибре, в купели - какая разница?
Все равно вы из наших. Отец Фатутто обратил вас, и это для нас честь, которой мы не хотим лишаться. Да вы и сами видите, насколько наша вера превосходит вашу.
С этими словами он наложил нам в тарелки крылышки рябчиков. Княгиня выпила за наше здоровье и душевное спасение. Тут все принялись нас уговаривать, да так любезно, остроумно, учтиво, весело и вкрадчиво, что в конце концов мы с Адатеей (да простит нас Брама!) поддались соблазну и как нельзя лучше поели, твердо решив по приезде домой окунуться в Ганг по самые уши и смыть с себя грех. Теперь никто уж не сомневался, что мы христиане.
- Этот отец Фатутто, без сомнения, великий миссионер, - сказала княгиня. - Я хочу взять его в духовники.
Мы с моей бедной женой покраснели и потупились.
Время от времени синьора Адатея пыталась дать понять, что мы прибыли на суд к наместнику божию и ей не терпится увидеть последнего.
- А его сейчас не существует, - пояснила княгиня. - Он умер, и в эти дни как раз выбирают нового.
Как только тот будет избран, вас немедленно представят его святейшеству. Вы окажетесь очевидцами и лучшим украшением самого священного торжества, какое только может узреть человек.
Адатея сказала в ответ что-то остроумное, и княгиня прониклась к ней большим расположением.
В конце обеда нас усладили музыкой, которая, осмелюсь утверждать, гораздо лучше той, что мы слышали в Бенаресе и Мадуре.
После обеда княгиня велела заложить четыре раззолоченные колесницы и посадила нас в свою. Она показала нам прекрасные здания, статуи, картины. Вечером были танцы. Я втайне сопоставлял этот очаровательный прием с подземной темницей, куда нас бросили в Гоа, и не понимал, как одно и то же правительство, одна и та же вера могут быть такими снисходительными и благожелательными в Руме и поощрять такие ужасы вдали от него.
ТРИНАДЦАТОЕ ПИСЬМО АМАБЕДА
По случаю выборов наместника божия Рум раскололся на мелкие партии, движимые взаимной ненавистью, но относящиеся друг к другу с учтивостью, почти равной дружбе; народ взирает на отцов Фатутто и Фамольто как на избранников божества и с почтительным любопытством толпится вокруг нас; а я, дорогой Шастраджит, предаюсь глубоким раздумьям насчет образа правления в этом городе.
Я сравнил бы его с обедом, данным нам княгиней Пьомбино. Зал был чист, удобен, наряден, поставцы сверкали золотом и серебром, гости блистали весельем, остроумием, изяществом; кухню же заливали кровь и жир, повсюду возбуждая тошноту и распространяя зловоние, валялись шкуры четвероногих, перья и потроха птиц.
Таков, на мой взгляд, и румский двор: учтивость и терпимость дома, вздорный деспотизм за рубежом.
Когда мы заявляем, что ищем управы на Фатутто, в ответ нам только улыбаются и втолковывают, что мы должны быть выше таких пустяков: правительство чрезвычайно ценит нас и не допускает мысли, что мы еще помним о какой-то глупой шутке, - ведь Фатутто и Фамольто всего лишь нечто вроде обезьян, которых старательно обучают разным штукам на потребу черни.
Подобные разговоры неизменно заканчиваются одним и тем же - уверениями в уважении и дружеских чувствах к нам. Как мы должны вести себя, великий Шастраджит? Мне кажется, самое разумное - смеяться вместе с другими и не отставать от них в учтивости. Я намерен изучить Рум - это стоит труда.
ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ ПИСЬМО АМАБЕДА
От последнего моего письма до этого прошло уже немало времени. Я читал, присматривался, беседогал, думал. Клянусь тебе, на свете не было еще более зияющего противоречия, чем между румскими правителями и румской верой. Вчера я говорил об этом с одним из теологов наместника божия. Теолог при здешнем дворе- то же, что последний слуга в доме: он делает черную работу; убирает сор, а приметив в нем какую-нибудь тряпку, на всякий случай припрятысает ее.
- Ваш бог, - сказал я ему, - родился в яслях, между волом и ослом; возрос, жил и "мер в бедности; строго наказал ученикам своим блюсти нищету; предупосждал их, что не будет меж ними ни первого, ни последнего, а кто захочет повелезать другими, пусть сам слу/гит им. У вас же, как я вижу, все идет наперекор тому, что заповедал вом бог. Ваша вера отнюдь не положа на его веру. Вы принуждаете людей верить в то, о чем у него ни слова не сказано.
- Верно, - согласился мой собеседник. - Бог нигде ппямо не велит нашим правителям обогащаться за счет народов, но это вытекает из его учения. Он родился между волом и ослом, но в хлев явились три царя и поклонились ему. Волы и ослы - это народы, которые мы наставляем; три царя - это монархи, простертые "
