Приступили к голосованию резолюции. Сперва: за или против коалиции. Голоса делятся почти поровну; за -- ничтожное большинство в 4 голоса. Голосуют второй вопрос: с кем коали

роваться? За или против коалиции с кадетами? Опять голоса разбиваются; против большинство в 25 голосов.

Но с точки зрения сторонников коалиции соглашение революционных партий с буржуазными группами, при устранении из этого соглашения партии, стоящей во главе всей цензовой общественности, было абсурдом. Получалось, таким образом, решение, не удовлетворявшее ни сторонников коалиции, ни ее противников!

С этим шла на совещание меньшевистская фракция, от которой остальные партии ждали указаний и ясных решений.

Не лучше обстояло дело и во фракции социалистов-революционеров: и там разброд взглядов, дробление голосов, неожиданные голосования, противоречивые решения. Совещание разбилось на "курии" -- по представленным на нем организациям и учреждениям. Я попал в "военную курию" и в качестве ее представителя вошел в президиум.

Представительство Советов, профессиональных союзов рабочих кооперативов образовало левый фланг совещания. Здесь господствовали большевики, совершенно заслонявшие собою интернационалистов-меньшевиков и левых эсеров218. На правом фланге совещания, вместе с представителями крестьян, сидели новые для советских кругов люди -- кооператоры и представители земств и городов. Среди них преобладали сторонники коалиции и при том -- коалиции непременно с кадетами. Национальные фракции колебались между обоими флангами, но больше склонялись влево -- выступала на сцену новая разновидность большевизма, большевизм национальный.

Фронтовая курия оказалась одной из наиболее пестрых по составу и одной из наиболее беспомощных в вопросах общей политики. Пока мы говорили о делах фронта, у нас был общий язык: усиление снабжения, присылка пополнений, доверие к комитетам, активная политика мира. Но лишь только переходили к вопросу об организации власти или к вопросу, как вести политику мира, начиналась разноголосица. Мы не умели связать те практические вопросы, над которыми нам приходилось изо дня в день работать и думать на фронте, с вопросами общей политики. В частности, никто из нас не сумел сделать из своего фронтового опыта тот вывод, в котором был ключ положения: продолжать войну невозможно.

Своими докладчиками фракция назначила Кучина и меня, но при этом мы получили директиву: не касаться вопроса о коалиции, по которому у фронтового представительства не было общего взгляда. Иными словами, говорить по вопросам, не

имевшим прямого отношения к задачам совещания, и обходить тот вопрос, для решения которого совещание было созвано.

Открылось совещание в переполненном зале Александринского театра219. За внешней торжественностью чувствовалось внутреннее бессилие. Растерянно звучала речь Керенского. Искорку энтузиазма удалось вызвать в собрании лишь ген. Верховскому. Это был новый человек для фронта. Представлялось полезным закрепить доверие к нему солдат и хоть этим возместить отсутствие доверия с их стороны к ставке. Я посоветовал новому военному министру выступить вторично после Кучина и меня с заявлением о полной солидарности военного министерства с требованиями и пожеланиями фронтовиков. Верховский так и сделал -- и в ответ зал разразился дружной, шумной овацией по адресу молодого генерала. Это была, кажется, единственная единодушная овация за все время совещания.

На следующий день общего заседания не было. Шли совещания по куриям. Все речи вертелись вокруг вопроса об организации власти: за или против коалиции; если коалиция, то с кем; если без коалиции, то как? Споры становились все беспорядочнее. Все чаще возвращались к выдвинутой меньшевиками-интернационалистами идее однородного демократического правительства без цензовых элементов. Но лишь только пытались конкретизировать эту идею, становилось ясно, что это -- одна из тех формул, которые манят издалека, но не претворяются в жизнь.

Без цензовых элементов, но со включением всех слоев демократии... Основа для власти казалась достаточно широкой. Но стоявшие правее нас кооператоры, так же как представители земств, муниципалитетов и крестьянских Советов, категорически заявляли, что в социалистическое правительство без буржуазии они не пойдут, так как считают такое правительство невозможным... С другой стороны, и большевики не проявляли ни малейшего желания войти в правительство вместе с другими социалистическими партиями, на компромиссной платформе, приемлемой для широких слоев демократии.

Положение казалось безвыходным. Ночью с 15-го на 16-е происходило совещание меньшевистской фракции. Бесконечные речи, бесчисленные формулы... Выяснилось лишь одно: большинство фракций против коалиции.

Еще четыре дня речей. Говорили министры-социалисты, говорили представители курий. Собрание понемногу утрачивало внешнюю чинность первого дня. Все чаще речи ораторов прерывались криками:

-- Позор! Хлеба!

Этим новым "лозунгом" большевики хотели показать, что Временное правительство, коалиция и меньшевистски-эсеровский оборонческий блок довели страну до голода.

Председатель совещания Чхеидзе долго пропускал мимо ушей эти крики, но, наконец, решил вмешаться.

-- Хлеба! Хлеба! -- неслось из боковой ложи, занятой боль

шевиками.

Чхеидзе повернул голову в ту сторону.

Как? Что вы сказали, товарищ?

Хлеба! -- снова раздается из ложи.

Вы ошиблись, товарищ! -- кричит в сторону ложи предсе

датель. -- Здесь хлеба не дают, здесь не лавка!

Общий смех, на несколько минут настроение разрядилось, оратор мог закончить свою речь. А затем опять началось:

-- Позор! Хлеба!

В этих криках не было ни негодования, ни отчаяния, ни угрозы -- ничего, кроме озорства. И от этих озорных выходок сердце сжималось тревогой за дело демократии.

На работу совещания ложился налет безысходности. Скучно было и в зале, и за столом президиума, и на совещаниях по куриям, и на собраниях фракций. И даже блестящие сами по себе речи отдельных ораторов, даже такие моменты, как полемическая схватка Троцкого и Церетели, не рассеивали окрашивавшей совещание нудной тоски.

И еще одно глубоко запечатлевшееся в памяти впечатление. Выступали представители национальностей -- поляков, литовцев, латышей, украинцев, белорусов, эстонцев. Их речи были проникнуты тупым шовинизмом. Казалось бы, подобные речи должны были рождать негодование. Но из большевистских рядов их встречали аплодисментами и сочувственными криками: социальный экстремизм бунтарей протягивал руку национальному экстремизму сепаратистов. И в хоре этих речей диссонансом прозвучали лишь две речи -- представителя евреев и представителя грузин: они не отрекались от русской революции.

19 сентября приступили к голосованию резолюции. Как неделю тому назад в меньшевистской фракции, сперва голосовался общий вопрос -- нужна ли коалиция. За коалицию 766 голосов, против -- 688 голосов, воздержалось 38 человек.

Итак, коалиция проходит. Голосуется поправка: в коалицию не должны входить кадеты. За поправку 595 голосов, против -- 483 человека, воздержалось -- 72 человека. Итак, поправка принята.

Ставится на голосование резолюция в целом, с принятой поправкой. За нее -- 180 голосов, против -- 813, воздержалось

-- 80 человек. Шумное ликование большевиков, растерянность среди руководителей, бурные пререкания в различных местах зала... Ночные совещания по куриям и фракциям... Все чувствовали, что дело не в случайностях голосования, не в том, что президиум неудачно поставил вопрос или голосовавшие не сумели выразить свою волю, -- дело в том, что единой воли у совещания нет, как нет ее у демократии. И, сознавая это, все же искали словесной формулы, которая могла бы сгладить разногласия, сплотить большинство съезда, наметить хоть какой-нибудь выход из тупика.

В этой обстановке и всплыла идея "предпарламента"220 --идея, которая еще до совещания носилась в демократических кругах, но которой раньше не придавалось большого значения*. Теперь Церетели выдвинул эту идею вновь, связав с нею вопрос о создании правительства.