Ну, и семейно-студийные снимки, как же без них? Будто проглотившие аршин папы, измученные ночными папильотками мамы и дети с напряжёнными лицами на облупленных табуретках. К походу в фотоателье начинали готовиться за неделю, а в день съёмки творилось настоящее светопреставление. С раннего утра ребёнка мучили бесчисленными примерками, натягивали на него колючие колготки, втискивали в матросский костюмчик или парадное платье с пышными воланами, зализывали гелем непослушные кудри и злого, измочаленного тащили в фотоателье. А там настойчиво требовали изобразить счастливое детство. А поскольку всю радость жизни ребёнок растерял в процессе сборов (а ещё и про птичку наврали!), на фото вместо очаровательного принца или принцессы получался маленький злобный гоблин.

Раз в году в нашей семье наступал день «икс», а вместе с ним и все адовы муки – сборы, суета, нервное напряжение. Красное платье или белое? А может, розовое в горошек? Мне эти туфли уже малы, нога не лезет! Как это не лезет, им всего год! Давай втискивай! Сиди ровно, а то пробор будет кривой! Наконец, платье выбрано, косы заплетены, банты завязаны, и вся семья с торжественными лицами выходит на улицу. А ты, чтобы хоть как-то сбросить напряжение, начинаешь прыгать по бордюрам и гоняться за воробьями. «Ладочка! – кричит в ужасе мама. – Не запачкай колготки!» «Ага!» – кричу я в ответ, весело машу ей рукой и тут же сваливаюсь с высокого бордюра в огромную, грязную лужу.

Мой папа искренне любил женщин. Он был внимателен и любезен с представительницами женского пола независимо от их возраста и внешнего вида. Не говоря ни на одном языке, кроме русского, он легко общался с девушками, женщинами и бабушками в любой стране мира и всегда находил полное взаимопонимание. Однажды, уже будучи пожилым человеком, он поехал с друзьями в Исландию. Там они сняли домик у семейной пары и как-то вечером устроили в саду пикник, благо вечер по исландским меркам выдался не просто тёплым, а невыносимо жарким – плюс 16 градусов. На шашлыки позвали хозяев дома, те жили рядом в припаркованном на лужайке трейлере и с удовольствием откликнулись на приглашение. Изрядно подвыпивши, глава семейства признался, что его жена когда-то солировала в местной опере, но вот уже много лет, увы, вообще не поёт, ни за какие коврижки. Никому так и не удалось её уговорить. И что вы думаете? Мой папа это сделал. Прекрасная Брунгильда поднялась, расправила могучие плечи и мощным контральто распугала всех тупиков в округе.

Всё это преамбула к маленькому эпизоду из моего детства. Дело тоже было на пикнике – семейно-корпоративном. Одним субботним июньским днём все сотрудники отдела, где трудился мой папа, с мужьями, жёнами, детьми и собаками выехали на природу. Погода стояла прекрасная, на мангале шкварчали шашлыки, безмятежно чирикали птички. В ожидании обеда взрослые решили поиграть в мяч. «Волейбол, волейбол!» – захлопали и завизжали от восторга девушки. Мама моя никогда любовью к спорту не отличалась, предпочитая подвижным играм занятия интеллектуальные. Лёжа под кустом, она читала книгу и на приглашение не откликнулась. Я неподалеку увлечённо лепила куличики из песка (у нас их называли «пасочки»), а папа решил присоединиться к одной из команд. В его отделе было много незамужних женщин, и как истинный джентльмен он взял на себя ответственную миссию их развлекать.

Папа сверкал очками и заразительно смеялся, высоко подскакивал, отбивая мяч, и играл мускулатурой. Вокруг него грациозно прыгали сотрудницы его отдела. Мама, будучи женщиной мудрой, смотрела на эти прыжки сквозь пальцы, а вот я медленно, но верно надувала губы и щёки. Лет мне было немного, года три с половиной, поэтому сейчас о своих эмоциях я могу только догадываться. Возможно, мне стало обидно из-за того, что папа не лепит со мной куличики, а скачет в обществе незнакомых тётенек в купальниках. Когда щёки мои приняли угрожающие размеры, я молча встала, подошла к папе и на глазах у всего честного народа … стянула с него трусы. На пару мгновений, как вспоминала мама, даже шашлыки перестали шипеть на огне. А через секунду громоподобный хохот расколол звенящую тишину. Дрожащими руками папа натянул трусы и кинулся в кусты. «Папа, давай играть!» – сказала я и вручила ему лопатку.

Память перелистывает воспоминания как страницы альбома с немного стёртыми от времени фотографиями: лето, южный приморский город, неказистый дворик, вдоль и поперёк увешанный постиранным бельём, комната с короткими, пляшущими на ветру занавесками, посредине – огромный сундук, от которого пахнет нафталином и заброшенным подвалом одновременно. Чтобы попасть в дом, нужно было пробраться через лабиринт мокрых простыней, рубашек, штанов, то и дело раздающих тебе влажные пощёчины. Казалось, что местные хозяйки стирают весь день напролёт.

Мне было лет пять-шесть, не больше. Мы с родителями снимали комнату в одном из двухэтажных домов в старом Батуми. Комнатка была маленькая, неказистая, почти каморка, но зато дешёвая и до моря рукой подать. Море врывалось в наше окно круглосуточно – гомоном пляжа, криками чаек, шелестом ночного прибоя, подкидывало дырявые – счастливые – камушки и гладко вылизанные бутылочные осколки.

Первое, что я сделала, оказавшись на новом месте, – залезла на сундук и заявила, что спать буду только на нём. Родители идею не оценили, поскольку в качестве кровати этот объект был слишком высок для маленького ребёнка, но я была непреклонна. В конце концов они махнули рукой и надули пляжный матрас – на случай, если я все-таки свалюсь со своего царского ложа, что и произошло в первую же ночь. Но свежий воздух, бесконечные купания и сытный ужин сделали мой сон настолько крепким, что от моего полёта проснулись все, кроме меня. Я же благополучно «приматрасилась», даже не открыв глаз.

В Батуми мне нравилось всё: пахучие азалии, розовой пеной облепившие город; тёплое серовато-зелёное море, до которого папа нёс меня на руках, – слишком горячо было бежать по раскаленной гальке; приторно-сладкий вкус тягучей чурчхелы со спрятанными внутри орехами. И даже громкоголосая хозяйка дома Манана, которая пыталась задушить меня в объятьях при каждой встрече. «Ай, какой красывый дэвочка!» – восклицала она и совала мне в руки сливу или персик. В этом городе всё было прекрасно кроме одного: в нём не было молока.

В это сложно поверить, как и понять причину такого нестандартного дефицита. То ли на местном молокозаводе сломался конвейер, то ли доярки устроили забастовку, то ли аджарские коровы околели все разом от какой-то неведомой болезни, – теперь и не угадаешь. Молоком я привыкла запивать практически всё – от борща до жареной рыбы. Без него я жестоко страдала, и весь наш отпуск был омрачен бесконечными поисками моего любимого напитка. Мы действовали так: приходили в какое-нибудь кафе и разыгрывали спектакль, главным персонажем которого был несчастный ребёнок, а второстепенным – мама или папа в зависимости от того, кто нас обслуживал, – официант или официантка. Сценария было два: родители либо нещадно кокетничали с работниками батумского общепита, либо заламывали руки и умоляли спасти их единственную дочь: не найдётся ли у вас хоть капелька молока? Я же прижимала к груди панамку и смотрела на весь этот балаган глазами, полными грусти и надежды. Официантки строили папе глазки и сочувственно пожимали плечами, официанты цокали языком и осыпали маму комплиментами, но ни те, ни другие помочь не могли. Молока ни у кого не было – как корова языком слизала!

И только один раз нам несказанно повезло. Разомлевший от маминых стенаний повар принёс мне из кухни целый стакан, наполненный вожделенным напитком. И ровно в этот момент мне захотелось писать. Мама, чтобы сберечь бесценный дар от чужих глаз, прикрыла стакан моей панамкой и повела меня в туалет. Когда мы вернулись, я схватила панамку и потянула её к себе. Мама вскрикнула, папа попытался остановить мою руку, но было поздно: стакан свалился на бетонный пол и, взвизгнув от негодования, разлетелся на тысячи мелких осколков.