Тут за спиной у Ножкина раздался визг. В дверях стояла Анита в ночной сорочке, ее лицо по-детски припухло спросонья, а в глазах застыл ужас. Не выпуская из рук кочергу, Ножкин направился к ней. Вполне спокойно, как ему казалось, он объяснял, что все в порядке, он просто ищет свои часы, и инженер, наверное, жив, все было не так, что-то изменилось, он просто защищался и защищал ее, он ищет свои часы, и все было не так, а она сама говорила, что инженер — тиран, губящий ее молодость… Но Анита, глупая баба, ничего не понимала и орала как полоумная. Она убежала в прихожую и пыталась там открыть дверь, пока Ножкин не пригрозил ей хорошенько кочергой, на конце которой он, к собственному удивлению, заметил клочок кожи инженера Войцеховского с пучком темных волос. Бить Аниту он, конечно, не собирался, но ее надо было как-то обезвредить, чтобы не мешала искать часы. Перехватив свое оружие поудобнее, Ножкин свободной рукой ухватил рыдающую Аниту за плечо и повел ее в глубь дома, к кладовке.

— Она была в истерике, ничего не слушала, хотела звать городового… Не мог же я ее так оставить. — Ножкин потер кулаком и без того красные глаза. — Думал, найду часы и выпущу. Все же было не так…

Щеколда на дверях кладовки показалась ему ненадежной. Да и Анита слишком уж отчаянно колотилась внутри, а он хорошо помнил ее тело — крепкое, сильное тело танцовщицы. Рядом стоял стул, заваленный какими-то дамскими тряпками. «Точно, — обрадовался подсказке Ножкин. — Я и забыл». Он скинул тряпки и забаррикадировал стулом дверь кладовки, аккуратно подсунув деревянную спинку под кругляшок ручки.

Вернувшись в комнату, он успел пару раз удивленно моргнуть и запоздало ужаснуться: Войцеховского на прежнем месте не было, только несколько капель крови темнело на ковре. Тут инженер, который, тяжело привалившись к стене, караулил у двери, вновь обрушился на него и сбил с ног. Совсем близко Ножкин видел его бледное потное лицо и яростно выпученные глаза — левый был обычный, а в правом зрачок растекся по всей радужке, словно задетый вилкой желток в яичнице.

— Отдайте… часы… — двумя выдохами просипел Ножкин, а все заволокло пеленой.

Дальше Ножкин уже безо всяких ссылок на участие дорогих сердцу персон мало что помнил. Не помнил, каким чудом высвободился, не помнил, как вскочил на ноги и как начал бить инженера кочергой. Только застряли в памяти алые брызги, непоправимо летящие во все стороны, и еще чувство, что он никогда не остановится, что кочерга в его руках — это какой-то отдельно работающий, усердный механизм, вроде того, которым забивают сваи… И все — удары, мычание, хруст — заглушало нарастающее тиканье.

Часы-«луковицу» он нашел у мертвого Войцеховского во внутреннем кармане пиджака. Стрелки застыли на трех минутах девятого, смятая задняя крышка отвалилась, обнажив искалеченный ударом кочерги механизм. Часы казались новее и ярче, циферблат снова блестел. «Это не мои часы, — мелькнула в голове Ножкина паническая мысль. — Мои были уже сломаны…» Но тиканье загремело в ушах маршем тысяч игрушечных солдатиков, запахло мокрым железом и горелыми спичками, и в пятки Виктору Павловичу ткнулся облезлый паркет родной квартиры.

***

— Избавиться от вещи пытались? — Матильда вновь взяла сверток с часами, посмотрела его на просвет и задумчиво подбросила на ладони, как будто прикидывая вес. — Закапывали, топили, отвозили в Самару?

— П-простите?

— Все почему-то в Самару везут.

— Я в Калугу возил, — смутился Ножкин.

Еще он отправлял часы-«луковицу» почтой в Анадырь и Петропавловск-Камчатский, бросал с мостов в разнообразные реки, хоронил на опушке в полнолуние и просто выкидывал вместе с мусором. На следующее утро, всегда в начале девятого, его будило торжествующее тиканье, и адский прибор оказывался на прежнем месте — в застекленном шкафу, где хранилось немногочисленное материальное наследие Аниты Ножкиной-Войцеховской. Даже после всего случившегося Виктор Павлович не решался избавиться от своей коллекции, и иногда украдкой доставал и нюхал надушенный горьким апельсином конверт. Он по-прежнему любил Аниту, только из идеала прекрасная босоножка превратилась в обжигающую сердце утрату, и воспоминания о ней были горьки и неистребимы, как этот столетний апельсиновый дух.

К постоянному тиканью Ножкин постепенно привык — так привыкают к грохоту поездов люди, живущие рядом с железной дорогой. Но спал он теперь на кухне, подальше от шкафа, где хранились часы. И даже подумывал переехать в ванную — согласно его подсчетам, это было самое удаленное от шкафа место в квартире. Кончик его носа подрагивал, словно от нервного тика, потому что он постоянно принюхивался — не пахнет ли горелыми спичками и мокрым железом. Виктору Павловичу не давала покоя мысль, что зловещие часы в любой момент могут активизироваться и снова его куда-нибудь зашвырнуть. Днем эта мысль вплеталась в тиканье и неотступно следовала за ним, а ночью он просыпался от приступов удушающей паники, и ему чудился запах горелых спичек…

Виктор Павлович пытался лечь в психиатрическую больницу, но был осмеян, и изгнан как симулянт, и снова получил рекомендацию пить пустырник. Пытался сбежать, оставив часам квартиру. Он прятался в деревенских избах и полуподвальных гостиницах — и наутро после побега просыпался в начале девятого от знакомого до дрожи тиканья. Часы, как ревнивая супруга, следовали за ним и оказывались то на тумбочке у кровати, то в чемодане, который он накануне собирал трясущимися руками.

— А потом я увидел объявление. — Виктор Павлович почесал плохо выбритую щеку. — Проклятое наследство, предметы с необъяснимыми свойствами…

— Мы поняли, — кивнула Матильда. — Спасибо, что обратились. Вещь интересная, берем. Можете идти.

Лицо у нее опять стало скучное и недовольное, словно она стояла за прилавком не загадочного антикварного, а обыкновенного продуктового магазина.

— И все?!

— А вам что нужно? Оркестр, аплодисменты?

— И они… не вернутся?

— К вам — нет. Вы свободны.

Виктор Павлович подался вперед, точно собираясь встать со стула, но так и не встал. Лицо его приобрело заискивающее и хитрое выражение. Матильда нетерпеливо постукивала пальцами по прилавку. Несколько мгновений они пристально смотрели друг на друга, как два кота, встретившихся на спорной территории. Потом Ножкин прищурился:

— Там было написано «недорого».

— Если написать «бесплатно» — никто не верит.

— Может, хотя бы транспортные расходы?..

Матильда тяжко вздохнула и повернулась к Женечке:

— Выдай этому убийце и кровосмесителю тысячу!

— Анита приходилась моему прадеду сводной сестрой! — вскинулся Ножкин. — Не родной! По отцу только!

— Это называется — единокровная. Кровь одна. Вы с часами, выходит, дважды кровью повязаны. Еще бы они к вам не прилипли.

Хрупкое создание крутануло ручку кассы и достало из звякнувшего денежного ящика зеленоватую купюру. Ножкин схватил ее двумя пальцами.

— А вы даете гарантию?

Матильда распахнула входную дверь:

— У вас минута, чтобы уйти. Потом не выпущу.

— А если вы жулики?..

— Вон! — От крика Матильды стайка дворовых голубей так и брызнула во все стороны.

Ножкин пригнулся и выбежал из магазина, а Матильда захлопнула дверь, едва не прищемив ему куртку. Обернулась, перехватила встревоженный взгляд Женечки — сначала на нее, потом на настенные часы, — нахмурилась:

— Да правильно все! — И открыла дверь снова.

Виктор Павлович Ножкин, бывший владелец зловещих часов, исчез бесследно — вместе с голубями. Двор, затянутый неизвестно откуда набежавшим легким белесым туманом, был пуст. Еще Славику показалось, что с круглой клумбой перед магазином что-то не так, но он не успел понять, что именно. Дверь закрылась.

— Итак. — Матильда вернулась к прилавку. — Все слышат тиканье?

Славик кивнул. Женечка, помедлив, тоже.

Славику казалось, что ему прямо в голову кто-то насыпал звонких механических кузнечиков, и они скребутся и стрекочут там, словно в спичечном коробке. Хотелось как-то вытрясти их оттуда — проковырять мизинцем дырку в ухе или прыгать на одной ноге, как после купания, пока они не высыплются. В общем, неотвязное тиканье вызывало довольно странные мысли, а сбежавший Ножкин больше не казался таким уж сумасшедшим.