Пока он заливался, используя разрезанную полторашку, я прыгнул в машину и повернул печку на максимум и понял, что она уже на максимуме. Машина гудела как в аэротрубе. Рядом, в клубах метели виднелись проезжающие машины. Ветер не давал залить бензин, сдувая струю и грозя завладеть воронкой и заиграть ее навсегда. «Ад какой-то!», – подумал я, и вышел и прикрыл собой ветер, и он долил бензин. К стеклу изнутри салона приник мальчишка и с любопытством смотрел на происходящее. Отец его вернул мне канистру, что-то начал про деньги, но я махнул рукой и, кинув емкость на место, хлопнул багажником, но тот не закрылся. И снова не закрылся. И снова. «Твою ж мать!», – повторил я ругательство словно других и не знал, и было с чего – снег набивался в машину с невероятной скоростью. И вдруг – словно кто-то где-то вмиг сменил гнев на милость – замок багажника сработал и крышка закрылась. Но пожалеть о проявленном сострадании я все равно успел.

В гостинице целый вечер я пролежал в горячей ванне, словно хотел запастись теплом на весь следующий день. Но накопленного хватило лишь на утреннее доставание машины из сугроба в единое целое которого превратилась вся парковка (чистить ее решили, видите ли, после снегопада). Пока прогревался салон, посмотрел, что через сто километров метель заканчивается и едва на выезде не столкнувшись с заехавшим-таки на парковку навести порядок трактором, поехал дальше.

Первый пассажир попался мне к вечеру третьего дня. Поп в черной рясе стоял на обочине по колени в снегу. Одной рукой автостопщик держал посох, второй придерживал переброшенную через плечо котомку. Издали я подумал, что это столб – так он был неподвижен, а подъехав ближе даже глаза протер – мрачный истукан казался немыслимым на фоне белого снега, да еще в такой-то глуши. Останавливаюсь, проехав по инерции чуть дальше, а поп не идет. Гляжу в зеркало – как стоял он, так и стоит. «Примерз что ли?», – гадаю, включая заднюю передачу. Представляю, как беру его твердого словно бревно на плечо и кладу на заднее сиденье ногами вперед. Улыбаюсь своей шутке. Подъезжаю. Опускаю стекло справа и понимаю – что-то не так: глаза его открыты, телом качается он чуть вперед-назад, но стоит как вкопанный и молчит. «Э!», – хлопаю я его легонько по спине, подойдя. И он, словно наглухо застрявший, но выдернутый буксиром, вдруг делает мелкие шажки в направлении удара и валится на сиденье, уронив и посох, и котомку. «Черт, дед!», – вырывается у меня, так как не успей я открыть дверь, фейсом бы он точно приложился о машину.

Полчаса едем молча. Он реально все это время отмерзает. Скрюченные пальцы его начинают дергаться, с бороды течет, исчезая иней и весь он тихонько дрожит. Дефростация заканчивается спадением окаменелости (словно внутри него растаял шест) и, обмякнув, случайный попутчик откидывается в кресле. В машине пахнет спасением и хеппи-эндом.

«Промерз сильно», – вяло говорит он, не поворачивая головы. Сворачиваю к кафе. После еды и чаепития оживший называется монахом-отшельником.

– Можно я разуюсь? – спрашивает он у меня как у спасителя. Предвкушая, как сейчас завоняет, киваю, но морщусь. Он закрывает глаза, сучит под столом ногами и по лицу его расползается гримаса блаженства, словно он узрел Богородицу. Мельком и тайком заглядываю под стол. Отдельно валяются две калошины, а босые грязные ноги он поставил на перекладину стула.

– Зимние калоши-то? – спрашиваю: Утепленные? На меху?

Он вяло открывает глаза и только улыбается, давая понять, что распознал ёрничание.

– Зовут то тебя как, мил человек? – начинаю я, включая следователя Глеба Жеглова в версии Владимира Высоцкого.

– Отец Димитрий, – отвечает калошеносец.

– Э, нет: во-первых, ты мне не отец, а во-вторых, назовись по паспорту.

– По паспорту Митрий Андреевич я.

– Ну, Митяй, так Митяй, – констатирую и гляжу, как отреагирует на панибратство. Реагирует равнодушно. – Чего тебе, Митяй, дома-то не сидится в такую непогоду?

И рассказывает он, закусывая, что дома у него давно уже нет, и лет сорок он скитается по монастырям, храмам и церквям, где-то задерживаясь на месяц, где-то только на ночь. И заканчивает самопрезентацию словами: – А непогода что?! На все воля божья.

– И жизнь-то она вообще, как? – подвожу я его к главному вопросу. Тут он немного подзависает, словно в голове его кто-то побежал за ответом на околицу черепа и перевел Митяя в режим гибернации. Включившись, он сказал растерянно «Не знаю».

– А если тебе после смерти еще раз предложат жизнь прожить, согласишься?

– Кто предложит? – интересуется он подозрительно. – Диавол?

– Да хоть и дьявол. В чем собственно разница?

– Диавол хорошего не предложит. От него ничего не возьму!

– Можно подумать ты нынешнюю жизнь из рук белокурых ангелов получил!

– Всякая жизнь от Бога. – Заявил он настолько уверенно и безапелляционно, словно перед тем как родиться прочитал инструкцию как жить и там было написано made in она чья.

– Хорошо. Предположим, встречает тебя на небесах Бог и спрашивает: «Не надоело жить тебе, дружок?». Что ответишь?

– Отвечу, что нисколечко мне жить не надоело. И снова крест свой понесу.

– Зачем?

– Что зачем?

– Крест этот тебе еще раз нести зачем?

– Надо значит.

– Кому?

– Ему.

– А ты можешь ему сказать, что надоело тебе этот его чертов крест таскать?

– Не могу.

– Почему?

– Потому что ему видней.

– А если он пошутил. Если было у бога хорошее настроение – выпил он только что ароматного кофе, позавтракал хрустящим круассаном с мягчайшим сливочным маслом – а тут ты вваливаешься к нему весь в запахе земли и портишь утро. И он кричит кому-то нервно «Выпишите этому еще раз восемьдесят лет». И улетаешь ты обратно, даже не успев снять калош.

– Нехорошо так о боге.

– Почему? Если по образу и подобию его мы созданы, как гласит писание, то ничто человеческое ему не чуждо. Включая кофе и круассаны. Но не в этом дело. Я пытаюсь понять, зачем ты снова соглашаешься жить. В чем смысл? В чем ценность этой жизни для тебя? Или может ты чем-то ценен для жизни? Может я, увидев тебя и разнюхав, должен ужаснуться возможности попасть в твои калоши и скажу потом трижды твердое «нет» при следующей реинкарнации?

Он что-то хотел ответить, но так разволновался, что начал заикаться не в состоянии никак начать. Я воспользовался этим: – Это ты не можешь сказать или бог не дает тебе говорить? Возможно, он хочет, чтобы ты слушал меня, не перебивая. Не кажется? Полагаю, ты намереваешься поведать мне о глубокомысленности замысла, который сейчас нам не ведом, но откроется там – я поднял руку вверх – на небесах. Но отвечу тебе: «Человек может за одну жизнь десять замыслов десять раз осмыслить. И поднимется потом наверх сам понимая, что хорошо, что плохо. И не надо ему там никакого таинственного экзамена на зрелость. А если у кого с первого захода здесь понимание не получилось, то ему второй уже ни к чему – не поможет. Бессмысленное хождение по жизни, мудрости не приносит. Что не далось, то не возьмешь. И не важно какую жизнь человек прожил – слуги ли, хозяина – все напрасно. Знаешь, как понять, что жизнь прожита зря?».

Он замотал головой и замотал так отчаянно, будто хотел сказать, что не знает, и знать не хочет. Но я уже не мог остановиться: «Когда человек снова желает жизни – вот когда. Когда снова школа, университет, семья, работа, дети, старость. Если он этого хочет, то он все пропустил. Все потратил на семью, детей и работу».

– Поехали, – вдруг выпалил он и вскочил, и оказалось, что он уже в калошах.

Ехали молча. Я попытался о чем-то заговорить, но Митяй вдруг начал молиться. «Мы на юг едем. А разве молиться вечером надо не на запад солнце провожая?», – шучу, чувствуя, что складывается напряженная ситуация и понимаю, что ситуация стала еще более напряженной. А он все молится и молится, что-то тихонько бормоча себе под нос и мелко кладя крестные знаменья. Разбираю лишь «прости меня господи» и «бесовские промыслы это». Думаю в сердцах: «Да и бес с ним!». И, как и обещал, сворачиваю с трассы и через 10 километров упираюсь в ограду деревенской церквушки. Он чуть ли не падает в снег из машины, оступившись. Но тут же вскакивает, подхватывает котомку и палку-посох и быстро-быстро и мелко-мелко семенит к церкви, в окнах которой зажегся свет.