Каждый час Фрида уходит в туалет помыть руки и нанести новый слой пудры на лоб. Она все время потеет. Она уверена, у нее развивается язва. Рени иногда идет за ней в туалет и просит вернуться. Они переходят на другую сторону улицы, чтобы поесть, едят жирные сэндвичи, от которых живот у Фриды болит еще сильнее.

Появляется назначенный судом детский психолог. Миз Голдберг – белая, беременная, лет сорока с лишним, у нее светлые волосы, короткая мальчиковая стрижка и безмятежное лицо строго овальной формы, как с портретов Модильяни. Она тепло приветствует Фриду, говорит, рада познакомиться с ней наконец.

– Гарриет у вас особенная, – говорит она.

Миз Голдберг садится в одном ряду с Фридой и Гастом, как и адвокаты со стороны штата. Фрида жалеет, что не позволила родителям прилететь на слушания. Рени не хотела, чтобы они присутствовали. Она планирует построить речь на трудностях матери-одиночки. Судье не обязательно знать, что у Фриды есть ресурсы, что она могла бы попросить родителей заплатить за ясли, что могла бы попросить их заплатить за аренду, и тогда могла бы работать на неполную ставку.

Но они уже и без того помогали ей, когда она была в магистратуре. Они оплачивали ей аренду, когда она жила в Бруклине. Они оплачивали услуги адвоката во время бракоразводного процесса, дали ей деньги на машину, на мебель. Ей почти сорок. К этому возрасту ее родители владели недвижимостью. У них был собственный дом. Они и поддерживали с полдюжины родственников.

Они ждут новостей. Они приедут в Филли повидаться с Гарриет, как только будет получено разрешение. Фрида смотрит на людей, которые в слезах покидают зал судебных заседаний. Она слышит крики. Выводят отца в наручниках. Пары спорят. Приставы грубят социальным работникам, социальные работники грубят родителям, адвокаты отправляют эсэмэски.

На улице начинает темнеть. Фрида смотрит на свое отражение, появившееся в окне. Помещение пустеет. Рени говорит, что им, возможно, придется прийти завтра утром. Миз Торрес несколько раз вызывают в зал давать показания. Гаст приносит Фриде бутылки с водой. Приносит какую-то закуску из автомата, предлагает поесть. Отправляет сообщение Сюзанне, узнает, что Гарриет отказывается спать. Он звонит боссу, спрашивает, можно ли ему взять еще один выходной – завтра.

– Да, ситуация с моей дочерью, – говорит он.

Фрида переводит взгляд с одной из четырех дверей на другую. Ей необходимо знать, в каком зале будет проходить заседание, перед каким судьей она предстанет, будет ли он строгим или снисходительным, что скажет миз Торрес, что скажет детский психолог, что, по мнению штата, они знают про нее. Ей необходимо взять дочку на руки, поцеловать ее, рассказать ей о двух прошедших месяцах. Ее комната готова. В доме чисто. Холодильник битком набит. Гарриет не обязательно больше встречаться с этими незнакомыми людьми. Мамочка больше ни дня не пропустит, ни недели.

Фрида продолжает ждать. Она смотрит на часы. Здание суда закрывается в пять. В 4:17 пристав называет ее имя.

Когда Фрида была ребенком, у нее отсутствовало чувство направления. Север – значит вверх, юг – значит вниз, в землю, а восток и запад она вообще не понимала. У нее с дорогами установились напряженные отношения, водить машину она стала только в возрасте тридцати шести лет, после двух десятилетий всяких отговорок, ссылок на отсутствие пространственной координации и парализующий страх, который охватывает ее при перемене полосы движения. Одна из причин, по которой она любила Нью-Йорк, и состояла в том, что там ездить на машине было не обязательно. Она никогда не думала, что ей будет не хватать этого, но во время этой поездки на автобусе она завидовала водителям в соседней полосе: женщине с тремя орущими детьми, тинейджеру, набирающему сообщение на телефоне, водителю в развозном фургоне. Сейчас конец ноября. Понедельник перед Днем благодарения, четыре недели с того дня, как она в последний раз видела Гарриет, одиннадцать недель после ее очень плохого дня, и Фрида собирается изменить свою жизнь.

Судья семейного суда сказала, что она должна это сделать.

Матери уехали до рассвета. Они собрались в здании семейного суда в шесть утра, попрощались с друзьями и родственниками, сдали свои телефоны. Им было сказано прийти без всего, с одной только сумочкой. Без багажа, без одежды, без предметов гигиены, без косметики, без украшений, без книг, без фотографий. Без оружия, режущих предметов, алкоголя, сигарет, лекарств. Их сумочки обыскали, тела обшарили. Пропустили через сканер. У одной из матерей в животе был пакетик с марихуаной. Другая проглотила упаковку таблеток. Этих двух не пустили в автобус.

Мать рядом с Фридой просит позволить ей смотреть в окно. Они покидают город. Вдоль дороги висят американские флаги в количестве, которое вызывает тревогу.

– Сколько, блин, еще ехать? – спрашивает эта мать.

Фрида не знает. У нее нет часов, но уже светает. Она не следила за дорожными указателями, ее отвлекали голод, жажда, цыпки на коже и сопли. Мысли о Гарриет.

Мать рядом с ней – белая, лет двадцати с лишком, усталая крашеная блондинка с игривыми голубыми глазами. На руках у нее татуировки, изображающие розы и паутину. Она старательно соскребывает лак с ногтей, оставляя горку чешуек на откидном столике сиденья перед ней.

Фрида вытаскивает из сумочки список первоочередных дел и проверяет его еще раз. Она достает ручку и начинает рисовать спирали и сердечки. Она впервые за несколько дней может сидеть и ничего не делать. За последнюю неделю она уволилась с работы, разорвала договор аренды, закрыла дом, перевезла свои и Гарриет вещи на хранение, оплатила счета, заморозила кредитную карту и банковские счета, передала на хранение Уиллу свои драгоценности и документы, сдала в аренду одному из друзей Уилла свою машину, попрощалась с родителями.

Уилл утром проводил ее на перекличку, держал за руку, пока не пришло время садиться в автобус. Последнюю ночь свободы она провела на его диване, она бы целовала его или спала в его постели, если бы смогла перестать плакать. Она не хотела, чтобы он раздевал ее и видел, что у нее аллергическая сыпь. Он хочет приехать к ней, писать ей письма и присылать посылки. Но ничего этого не разрешается.

Прошлым вечером Уилл приготовил ей рыбное жаркое, заставил съесть хлеб с маслом, кусочек шоколадного пирога. Словно она за один вечер могла восстановить потерянный вес.

Мать рядом с Фридой снимает пуховую курточку, наворачивает себе на поясницу. Фрида берется за подлокотник. Соседка начинает храпеть. Фрида разглядывает рисунки на руках женщины. Задавать вопросы или ссориться еще рано, но ей хочется спросить у этой женщины про ее ребенка. Потеряла ли она родительские права на одного ребенка или на нескольких. Она хочет спросить про возраст ребенка, узнать, отдали ли его на попечение в чужую семью или родственникам. Ей хочется знать, что сделала эта мать, случился ли у нее очень плохой день, или плохая неделя, или плохой месяц, или плохая жизнь, правда ли то, в чем ее обвинили, или они вывернули правду наизнанку и преувеличили до размеров патологии.

Она хочет поболтать о слушаниях, сказать кому-нибудь, кто знает в этом толк, о судье Шейле Роджерс, которая сказала:

– Мы вас исправим, миз Лью.

Она удивлена, что у нее не лопнул какой-нибудь сосуд, что она не упала в обморок, что Гаст плакал громче, чем она.

– Мы даем вам возможность поучаствовать в новой программе реабилитации, – сказала судья. – Вы пройдете год наставлений и тренировок. Будете жить в месте переподготовки. С такими же женщинами, как и вы.

Судья сказала, что таков ее, Фриды, выбор.

Чтобы вернуть Гарриет, Фрида должна научиться быть матерью. Она должна продемонстрировать способность к истинным материнским чувствам и привязанности, отточить свои материнские инстинкты, доказать, что ей можно доверять. В следующем ноябре штат решит, достаточно ли она продвинулась. Если нет, то ее лишат материнских прав.