– Миз Лью, я чувствую, вы начинаете защищаться.

– Мои родители обеспечили мне очень хорошую жизнь. Они сделали для меня все, что могли. Это я напортачила. Я не хочу, чтобы кто-то их обвинял.

Психолог уходит от этой темы. Они обсуждают ее реакцию на плач Гарриет, нравится ли ей заботиться о Гарриет, инициирует ли она игры, как использует похвалу. Она отвечает так, как, по ее мнению, вероятно, ответили бы мамочки с детской площадки, рассказывает о жизни, которая управляется терпением и радостью, голос ее повышается, приобретает девическую ломкость. Окажись любая из этих мамочек в ее положении, ослепила бы себя или выпила хлорки.

– Вы сказали, что от вас ушел муж.

Фрида напрягается. Она говорит, что они прожили вместе восемь лет, женаты были три года, их познакомили общие друзья на вечеринке в Краун-Хейтс.

– Гаст сказал, что сразу же положил на меня глаз. У меня на это ушло больше времени.

Брак был благополучный и счастливый. Гаст стал ее лучшим другом. С ним она чувствовала себя в безопасности. Она умалчивает о том, что раньше у них было больше общего, что у Гаста было чувство юмора, что желание иметь ребенка от него убедило ее вообще родить ребенка, что он был разумным человеком, доверял науке и медицине, что позднее они спорили о том, как ей рожать. О ее отказе рожать дома или с повитухой. О ее спокойном отношении к эпидуральной анестезии.

Она рассказывает о том, как проходили беременность и роды, о том, как она узнала о Сюзанне, о короткой попытке примирения, о своем разбитом сердце.

– Гарриет было два месяца, когда я узнала о его романе. У нас не было возможности создать настоящую семью. Я думаю, если бы Гаст дал нам шанс… – Она смотрит в окно. – Я просыпалась три раза за ночь, чтобы покормить дочь грудью. Извините, не слишком ли интимные подробности?

– Продолжайте, миз Лью.

– Мы существовали в режиме выживания. Стресс повлиял на молоко, к тому же я приходила в себя после кесарева. Мы хотели этого ребенка. Мы и приехали сюда, чтобы семью создать.

Психолог подает Фриде салфетку.

– Я бы приняла его назад. Я хотела, чтобы мы прошли курс психотерапии, но он продолжал с ней встречаться. Это он решил развестись, не я. И он не боролся за сохранение семьи. Гаст – хороший отец, я знала, что он будет хорошим отцом, но он ведет себя так, словно не может управлять тем, что происходит, словно их с Сюзанной соединила судьба.

– Расскажите мне о ваших отношениях с его дамой сердца.

– Как вы говорите – «дама сердца»? Ну, я бы сказала, что эта дама сердца имеет некоторые проблемы с границами. Она меня не уважает. Я пыталась установить границы, но ничего не меняется. Моя дочь – не проект, а Сюзанна – не ее мать. Сюзанна всегда навязывает свои представления, будто она что-то понимает. Она работает диетологом. А у нее даже и здоровье неважное. Она была танцовщицей. Вы же знаете, какие они – танцовщицы.

Есть ли у Фриды мужчина? Познакомила ли она Гарриет с кем-то из своих бойфрендов?

– Я не готова к тому, чтобы заводить бойфрендов. И я бы не стала знакомить Гарриет с мужчиной, если наши отношения не были бы серьезными. А вот Гаст, на мой взгляд, как-то уж слишком быстро познакомил Гарриет с Сюзанной.

Ей хочется сказать больше, и она все больше волнуется.

– Он переехал к Сюзанне сразу же, и я вдруг поняла, что должна возить своего ребенка на квартиру к этой девице и постоянно с ней взаимодействовать. Видеть ее с моим ребенком на руках…

Фрида пощипывает кожу на переносице.

– Я не хотела, чтобы Гарриет находилась с Сюзанной даже в одной комнате. А тут она по полнедели жила там. Гаст говорил, что наймет няню. Я предложила помочь в поисках. Ведь не предполагалось, что заботу о ребенке он возложит на свою подружку. Я на такое никогда не давала согласия. Мне совершенно безразлично, гибкое у нее расписание или нет. Мне совершенно все равно, хочется ли ей ухаживать за ребенком или нет. Моя дочка теперь проводит с этой девицей больше времени, чем с родителями, а так не должно быть.

Туфли Уилла стоят ровными рядами. Ковер пропылесошен, почта и мелочь убраны, по всей квартире прошлись влажной тряпкой. Собака выслана на задний двор. Фриде не стоило приходить сюда с мыслью затеять какую-нибудь смуту вечером в пятницу, но что значит один неправильный поступок после такой прорвы провалов?

Уилл сбрил бороду, выглядит моложе. Он красив. Фрида никогда не видела его чисто выбритым. Ямочка на подбородке – сюрприз. Со временем она, может быть, начнет восхищаться его лицом. Если она влюбится, это пойдет ей на пользу. Социальная работница увидит нежность в ее глазах. Гарриет тоже это увидит.

Завтра утром первое посещение под наблюдением. Она сидит рядом с Уиллом и признается, что, возможно, теряет рассудок. Она продолжает вспоминать разговор с психологом и свои ответы. Следовало лучше подготовиться, нужно было уходить от вопросов про Сюзанну, больше говорить о Гарриет, о своей любви к дочери.

– Завтра у меня с ней будет всего час.

– У тебя все прекрасно получится, – говорит Уилл. – Ты должна поиграть с ней, да? И они будут наблюдать, как ты с ней играешь? Представь себе других родителей, с которыми они имеют дело.

– А если это мне не поможет?

Она вчера встречалась с социальным работником. Ее кабинет украшен детскими рисунками. Цветные мелки, фломастеры, пастельные карандаши. Примитивные изображения человечков и деревьев. Несколько котов и собак. Это место словно населено призраками, как если бы Фрида вошла в логово педофила.

В стену встроена камера. Кто-то нарисовал желтые лепестки вокруг объектива, который таким образом оказался в середине росписи, изображающей подсолнухи, словно чтобы ребенок не заметил.

Повторялись те же вопросы. Мотивы Фриды. Ее душевное здоровье. Понимает ли она основные родительские обязанности? Ее представление о безопасности. Ее стандарты чистоты. Социальная работница спросила о питании Гарриет. В холодильнике Фриды были контейнеры с едой навынос, немного батата, одна упаковка овсянки, два яблока, немного арахисового масла, сырные палочки, немного специй, молока всего на один день. Полки в шкафах почти пусты. Почему Фрида кормит свою полуторагодовалую дочку соленой едой из ресторана? Почему она не кормит ребенка хорошей диетической пищей?

На что простираются ее запреты в отношении ребенка? Как она проводит в жизнь правила? Какие рамки она считает нормальными? Угрожала ли она когда-нибудь Гарриет телесным наказанием?

Воспитывается ли Гарриет двуязычной? Что имела в виду Фрида, когда сказала, что ее мандаринский всего лишь поверхностный? Говорит ли она с родителями на китаизированном английском? Не лишает ли она тем самым Гарриет важнейшей части ее национальных корней?

Как насчет их любимых игр? Возит ли она к кому-нибудь дочку на игры? Как часто она приглашает бебиситтеров и досконально ли она их проверяет? В какой степени она считает допустимым обнажаться перед дочкой, заниматься сексом у нее на глазах? Каково ее отношение к манерам, аккуратности, чистоте, времени, когда нужно укладывать спать, шуму, телевизору, послушанию, агрессии?

Вопросы были детализированы в большей мере, чем это предполагала Рени. Как и прежде, Фрида пыталась копировать мамочек с детских площадок, но в ее ответах было слишком много неуверенности, слишком много противоречий. Она не проявила достаточного внимания, достаточно выдержанности, достаточно преданности, достаточно китайскости, достаточно американскости.

Никто бы не назвал ее естественной. В кабинете социальной работницы ее черный костюм с юбкой выглядел слишком строгим. Ей не следовало брать свою лучшую сумочку или надевать рубиновые серьги. Она в приемной была единственной небедной, единственной одетой не кое-как.

Социальному работнику нужно поговорить с родителями Фриды. Фрида наконец-то позвонила им вчера вечером. Она в один прием пробормотала свои признания, попросила их не говорить слишком много, объяснила, что разговор записывается. Они, как и все остальные, хотели знать почему. Если она так устала, то почему не прилегла вздремнуть? Если у нее забот по горло, то почему она не попросила помочь Гаста? Или Сюзанну? Почему она не пригласила бебиситтера?