– Гелиос, скажи! Мой отец жив?
Тучи еще сильнее сгустились вокруг солнца, а затем и полностью закрыли его.
Тогда она обхватила руками голову и заголосила. Прохожие, пентеликонские угольщики, посмотрели на нее с тревогой: это был протяжный стон. Но постепенно он стал облекаться в слова:
Не плещите,
Волны Эразина,
Не глушите
Боль мою и жаль.
На людей и их оклики она не обращала внимания.
Дойдя до излучины, где речка поворачивала на юго-восток, Эригона зашагала в ту же сторону, невзирая на лай Меры, которая пыталась повернуть ее в противоположную. Она была уверена, что отец первым делом отправился в Марафон.
Не дойдя до города, она застряла в толпе незнакомых крестьян и крестьянок, которые заметили, что девушка разговаривает с кем-то, для других невидимым. Но Мера чуяла его присутствие и тихо скулила.
– Спасибо, милостивец! – благодарила кого-то Эригона. – Я знала, что ты обо мне не забудешь. А его там нет? Есть? А душа его у тебя? И душа матери тоже? И я увижу их обоих?
– Глядите, улыбнулась! – шептались окружившие ее люди. – А глаза, глаза! В какую-то даль смотрят, нет, скорее – внутрь себя. А на лбу печать… Дети, дети! Это печать той, чье имя даже вымолвить страшно.
Эригона повернула обратно, вверх по течению Эразина, к его излучине. Снова запела:
На полянах Диониса
Среди ночи благодатной
Под тимпанов громких звуки
Светлых душ сияет рой…
Толпа поначалу следовала за ней, но постепенно рассеялась. У речной излучины Мера снова звонко залаяла. Эригона пошла за ней.
Когда они подходили к Птелею, уже смеркалось. Никто им не встретился. Прошли по главной улице. Город казался вымершим. Перед большим домом с закрытыми дверями Мера залилась отчаянным лаем; потом, как бы опомнившись, жалобно завыла и побежала дальше. Эригона пела на ходу, ни на что не обращая внимания.
У трикорифской стены встретили ее две девушки; узнав, боязливо сдвинулись в сторону.
– Ликорида, милая, что с ней? Эригона ли это, или дух Эригоны?
– Окликни ее, Ифиноя, тогда узнаешь.
– Эригона, Эригона!
Но в ответ они услышали только слова песни:
Не плещите,
Волны Эразина…
– Могучая Геката! – в ужасе воскликнула Ифиноя. – Так она – мертвая?
– Нет, – ответила Ликорида, – живая. Но ты видишь печать на ее лбу?
– Какую печать!
– Печать Персефоны, – прошептала Ликорида. – Люди с такой печатью долго не живут. Пойдем, расскажем обо всем отцу.
Эригона тем временем шла дальше. Вслед за Мерой она пересекла болото и поднялась на пригорок, где рос одинокий вяз. Там Мера остановилась и глухо завыла. Почва под вязом была рыхлой, видно, над ней недавно поработала лопата. Сверху лежал камень, на котором чья-то нетвердая рука нацарапала: «Икарий».
Эригона перестала петь.
– Ты снова со мной, милый? – спросила кротким, неземным голосом. – Зовешь меня к себе? К нему, к ней – и к себе? Я мечтала когда-то о том, кому выпадет развязать мой девичий пояс. И вот ты пришел. Предаюсь твоей воле.
И она потянулась к своему поясу.
XI
На следующее утро девушки снова собрались в вязовой роще Артемиды, но не для того, чтобы петь и плясать. Все пугливо жались к Антианире, Филомела же, прежде гордая и высокомерная, была до такой степени пристыжена и унижена, что своим видом вызывала жалость.
– Все здесь? – спросила Антианира.
Коринна оглядела присутствующих:
– Двух нет – Ликориды и Ифинои.
– Их ждать не будем. Феспид велел им не появляться на людях: опасаются, чтобы с Ифиноей…
Оборвала себя, встретив умоляющий взгляд Филомелы.
– Антианира, дорогая, расскажи, как все это случилось, – сказала Каллисто. – От отца моего ничего узнать невозможно: ничего, говорит, не помнит. И очнулся он только вчера вечером, когда мы с матерью и рабом Ксантием принесли его из лесхи до дому.
– Что тут рассказывать, – неохотно пробурчала Антианира. – Пили напиток Икария, пили – и до того напились, что, обезумевши, убили его самого.
Филомела подняла голову.
– Отец говорил, что убили его за дело: в напитке была отрава, и от нее все обезумели.
– Твоему отцу лучше бы помолчать, да и тебе тоже, – начала было дочка Эврикрата, но тут же пожалела о сказанном, увидев, что Филомела залилась слезами… – Поверь, дорогая, я не хотела тебя обидеть, но ты ведь знаешь, что Икарий мой дядя. Не был он отравителем: дал им столько, сколько было можно, а остальное они у него отняли. Его убили, а сами легли вповалку. Только они-то потом встали, а Икарий уж не встал. И только что отец мой с Феспидом похоронили его за трикорифской стеной, на пригорке под вязом. Так-то, мои дорогие, – продолжала она, – кровь зависла над нами, родная кровь. Трудно будет смыть это пятно. Не придется нам теперь участвовать в бравронском празднике Артемиды.
Девушки расплакались.
– Но что же теперь делать? Что делать?
– Именно это решают сейчас наши отцы на току за городом. Посмотрим, не найдет ли Феспид какого-нибудь выхода.
Разговор был прерван появлением двух отсутствующих. Обе были не в себе. Ифиноя тряслась как в лихорадке, Ликорида же, тоже бледная и взволнованная, тщетно пыталась успокоить подругу.
– Ох, девушки, ох, милые, не ходите, не ходите туда! Хватит того, что я там побывала. А собака все воет и воет. Она качается, а собака воет.
– Что такое? Что такое?
Ликорида жестом подозвала Антианиру.
– Так что случилось? – спросила та.
Ликорида пожала плечами.
– Я побежала. Что мне оставалось делать? За стену трикорифскую. Где эта собака выла. Ну и – увидела.
– Что увидела?
Ликорида шепнула ей на ухо:
– Дочка Икария повесилась над его могилой. Я не видела, а Ифиноя видела. А по дороге узнала и о других вещах, о которых ей знать не положено. И вернулась, как видишь, с печатью Персефоны на лбу.
Ифиноя услышала последние слова.
– Печать Персефоны? Глупость! Это совсем не то! Ты ведь знаешь, Филомела! Мой отец продал меня твоему за кубок вина!
– Замолчи, ненормальная! – прикрикнули все на Ифиною, заметив, что Филомела близка к обмороку.
– Почему я должна молчать? Нет, я пойду к демарху. Мы бедные, но честные. А теперь станем и богатыми. Демарх своего кошелька не пожалеет. Прощайте, подружки, нет мне больше места среди вас: я теперь не свободная гражданка, я теперь…
Но на нее уже никто не обращал внимания: все переживали за Филомелу. Та через некоторое время пришла в себя и спросила:
– Где эта несчастная?
Теперь только вспомнили об Ифиное. Кто-то вспомнил ее слова: «Пойду к демарху». Но Филомела покачала головой.
– Не может быть. Но все-таки пойду ее поищу.
И пошла, взяв с собой Андротиму. Прошел час. Вернулись они бледные, не говоря ни слова.
– Ну так что? Где Ифиноя?
Филомела продолжала молчать. Андротима, под напором подруг, наконец ответила:
– Погасла звездочка Птелея.
– Где?
– Над могилой Икария.
– Девушки, идемте домой! – воскликнула Антианира. – Спросим, как быть, у наших матерей. Пусть соберутся у жрицы Деметры!
Она взяла под руку Ликориду и пошла по дороге. Остальные двинулись за ними.
Филомела и Андротима остались вдвоем.
Первая подняла глаза на подругу и слегка улыбнулась.
– И тебя она позвала?
– Да.
Печать Персефоны легла на обеих.
XII
Словно обрушился свирепый мор. Едва успели похоронить Эригону рядом с отцом, как пришлось погребать Ифиною. Затем обнаружили Филомелу с Андротимой, которые повесились одновременно. А теперь печать Персефоны легла и на остальных, кроме Антианиры и Ликориды. Матери стерегли их, не выпуская из дому, но так не могло продолжаться вечно. По совету Феспида, который выполнял обязанности демарха, решили послать гонца в Афины, к царю Пандиону. Отправили Филохора, который был известен как лучший скороход. От Птелея до Афин было около сорока пяти километров, но Филохор, выйдя перед рассветом, на закате уже вернулся.